Законы науки тоже нематериальны и не обладают энергией, и существуют поэтому только в умах людей.

Лучше всего до конца сохранять научный подход и не верить ни в привидения, ни в законы науки. Так не ошибёшься. Большого места для веры здесь не остаётся, но это тоже научный подход.

Сталь принимает любую нужную вам форму, если вы достаточно искусны, или любую другую, если нет.

Физический дискомфорт имеет значение, только если нет нужного настроения: тогда цепляешься к первому же неудобству и объявляешь его причиной своего раздражения, но если с настроением всё в порядке, физические неудобства значат не так уж и много.

В этом состоит принцип спасательной шлюпки. Если ты слишком сильно связан со многими людьми, у которых масса проблем, эта трясина тебя засасывает. Ты их не спасёшь — это они тебя потопят.

Когда ты делаешь шаг в неизвестное, всегда рискуешь, что это неизвестное тебя раздавит.

Когда поймёшь что-либо достаточно хорошо, уже незачем бежать от него.

Иногда я думаю, что я плохой человек, Лайла, — и тут обязательно появляется кто-нибудь вроде тебя, чтобы показать, до какой степени я дрянь.

Стоит поймать одного воришку, как сразу раскрывается целая серия преступлений.

Всегда ведь подавляешь в себе непроизвольный гнев на то, что давно и глубоко ненавидишь.

Отказывать в праве на существование той части Будды, что отвечает за анализ работы мотоцикла, — значит совершенно не представлять себе, что есть Будда.

Будда с тем же удобством расположился в цепях цифрового компьютера или коробке передач мотоцикла, что и на горной вершине или в лепестках цветка. Думать иначе означает унижать Будду — что равносильно унижению самого себя.

Слушая радио, невозможно по-настоящему сосредоточиться мыслями на том, что делаешь.

И я продолжаю:

— Вот, например, казалось бы, совершенно естественно полагать, что и гравитация, и закон всемирного тяготения действовали ещё до Исаака Ньютона, и сумасшествием было бы думать, что до семнадцатого века гравитации не существовало.

— Конечно.

— В таком случае, когда начал действовать этот закон? Или он существовал всегда?

Джон хмурится, пытаясь сообразить, к чему я всё клоню.

— Я всё к тому, — говорю я, — что, по нашим представлениям, ещё не появилась Земля, не образовались Солнце и звёзды, не было ещё ничего, даже в первом поколении, а закон всемирного тяготения уже существовал.

— Ну да.

— Ага, сидел там посиживал, ни тебе своей массы, ни энергии, даже не в голове у кого-нибудь, потому что ни единой души ещё не было, не в пространстве, потому что не было и пространства, нигде — всё равно этот закон существовал?

Кажется, теперь Джон уже не столь уверен.

— Если это так, — говорю я, — то, положа руку на сердце, я просто не могу представить, что ещё нужно сделать, чтобы не существовать. Кажется, закон Ньютона прошёл уже все мыслимые испытания небытием. Невозможно представить ни единого признака небытия, которым бы этот закон не обладал, или хотя бы один присущий ему признак существования. И всё равно здравый смысл требует верить в то, что закон уже был тогда.

— Наверное, стоит об этом поразмыслить, — молвит Джон.

— Осмелюсь предсказать, что если ты будешь размышлять б этом достаточно долго, то обнаружишь, что твоя мысль всё бежит и бежит, бежит и бежит по замкнутому кругу, пока наконец не придёшь к единственно взможному рациональному и разумному заключению. Закон всемирного тяготения и сама гравитация до Исаака Ньютона не существовали. Никакое иное решение смысла не имеет.
А это означает, — говорю я, прежде чем он успевает меня прервать, — а это означает, что закона Ньютона не существет нигде кроме как в человеческом сознании. Это призрак! Мы преисполнились спеси и тщеславия оттого, что одолели чужих призраков, но в отношени своих собственных остаёмся всё теми же суеверными невеждами и варварами.

— Почему же тогда все верят в закон тяготения?

— Массовый гипноз. В очень ортодоксальной форме, известной как образование.

— Ты хочешь сказать, учитель гипнотизирует детишек, чтобы они поверили в закон Ньютона?

— Естественно.

— Какой абсурд!

— Ты слышал, как важно установить зрительный контакт с учениками? Об этом твердят все педагоги, но никто из них не объясняет почему.

Джон принёс дрова, но они слишком велики, а ветер порывист, и поэтому костёр разжечь трудно. Эти дрова надо бы порубить. Снова иду к сосенкам, рыщу в потёмках в поисках мачете, но уже слишком темно для того, чтобы его найти. Нужен фонарик. Ищу фонарик, но и его в темноте не видно.

Существует классическая эстетика, которую романтики часто не замечают из-за её сложной изысканности. Классический стиль прямолинеен, неприкрашен, безэмоционален, экономичен и скрупулёзно пропорционален. Его цель не вдохновлять эмоционально, но привносить на место хаоса порядок и делать неизвестное известным. Этому стилю не присуща естественность и эстетическая свобода, но ограничен эстетически. Всё в нём находится под контролем и оценивается исходя из того, с каким мастерством сохраняется этот контроль.

Когда смотришь на безумца в упор, видишь единственно отражение своего собственного знания о том, что он сумасшедший, то есть не видишь человека вообще. Чтоб увидеть его по-настоящему, необходимо видеть то, что видел он сам, а когда пытаешься постичь, каким предстаёт мир перед глазами безумца, двигаться нужно исключительно окольными путями, иначе всё заслонят ваши собственные представления.

Внутри я понимаю, что Билл — механик школы «фотографической памяти». Всё здесь лежит как попало. Ключи, отвёртки, старые запчасти, старые мотоциклы, новые запчасти, новые мотоциклы, каталоги, камеры — всё навалено так плотно и безалаберно, что верстаков под этим великолепием просто не видно. Работать в такой обстановке я бы не смог никогда, но это только оттого, что память у меня отнюдь не фотографическая. Скорее всего, Билл даже не задумывается о том, где что лежит, ему достаточно просто повернуться, чтобы его ладонь сама собой легла на нужный в данную секунду инструмент. Таких механиков я видел не раз — зрелище ещё то. С ума сходишь, наблюдая, как они работают, но с делом они справляются не хуже, а иногда даже и быстрее прочих. Хотя передвинь у такого любой инструмент дюйма на три влево, и он проищет его несколько дней.

Число рациональных гипотез, способных объяснить любое данное явление, равно бесконечности.

Да, непрост он, этот априорный мотоцикл. Если сделать паузу и как следует вдуматься, то поймёшь, что он — самое главное. Чувственные данные вносят подтверждения и коррективы в его образ, но чувственные данные — не он сам.

Мотоцикл, в существовании которого вне меня я a priori уверен, подобен деньгам, которые я держу в банке. Если бы мне пришло в голову отправиться в банк и попросить показать мои денежки, на меня посмотрели бы странновато. Мои деньги не лежат там в ящичке наподобие картотечного, который можно вынуть и показать содержимое. Мои деньги — это не более чем несколько сориентированных по магнитным полюсам доменов феррооксидного слоя, лежащих вместе со всей катушкой магнтной ленты где-нибудь в информационном хранилище. Не мне хватает и этого, поскольку я уверен, что если мне понадобятся вещи, которые можно купить за деньги, мой банк через свою систему контроля и учёта найдёт способ, как меня ими обеспечить.

Аналогично — хотя органы моего восприятия и не сообщали мне никогда о чём-либо, что можно было бы определить как «субстанция», я довольствуюсь заключённой в чувственных данных возможностью для меня самого познать, как эта субстанция себя ведёт и во что воплощается, а также тем, что эти сенсорные данные по-прежнему будут соприкасаться с образом априорного мотоцикла в моём сознании и дополнять его.

В начале лекции упоминается газетная статья, где сообщалось о деревенской церквушке с неоновой рекламой пива над самым её входом — здание было продано, и теперь новые хозяева переделали его в бар. Нетрудно представить, что здесь в аудитории раздались смешки: колледж славился разудалыми вечеринками своих студентов, которым образ такой церквушки смутно импонировал. В статье говорилось, что к представителям католического духовенства, чьей церкви принадлежало раньше это здание, поступило много жалоб, и священник, которому поручили с ними разобраться, был крайне раздражён всей этой историей. В ней, по его мнению, проявилось неописуемое невежество жалобщиков, не имевших ни малейшего представления о том, что есть церковь на самом деле. Неужели они считают, что церковь это просто кирпич, доски и стекло? А может, дело тут в особой форме крыши? Вот вам пример того, как под личиной набожности скрывается материализм — тот самый, противостоять которому и призвана церковь. Упомянутое здание уже не освящено, над ним совершён соответствующий обряд, и на этом точка. Реклама пива красуется теперь над баром, а не над церковью; те же, кто не видит между ними разницы, всего лишь демонстрируют своё невежество.

Человек никогда не цепляется за то, в чём твёрдо уверен. Никто ведь не кричит с яростью фанатика о том, что завтра снова взойдёт солнце, потому что это знают все. Когда кто-нибудь фанатично предан какой-либо идее — политической ли, религиозной, любой другой цели или догме, — это всегда оттого, что эти цели и догмы ставятся под сомнения.

Вслух такого не говорят — это понимаешь, уже выписываясь из больницы.

Сборка японского велосипеда требует величайшего спокойствия духа.

Когда голова у самого тебя забита шатокуа, чрезвычайно трудно не забить им головы ни в чём не повинных слушателей.

Он просто замер. Ждал. Ждал недостающего ядра кристалла, от которого мысль внезапно обретёт твёрдость.

Размышления настолько интереснее телевизора, что становится обидно оттого, как мало людей к ним прибегают.

Разница между хорошим механиком и плохим, как и разница между хорошим и плохим математиком, состоит именно в этой способности отделять хорошие факты от плохих по качественному признаку. Нужно быть пристрастным!

Спокойствие духа в работе с техникой вовсе не мелочь. Это самое главное. Оно достигается хорошей работой и нарушается плохой.

Это спокойствие духа обретается на трёх уровнях понимания. Самым лёгким в достижении кажется физическое спокойствие, хотя и здесь существуют многие и многие его уровни, чему свидетельством способность мистиков-индусов оставаться в живых после многодневного погребения заживо. Спокойствие ума, при котором исключаются любые посторонние мысли, представляется более труднодостижимым, но и его можно обрести. Однако сложнее всего достичь покоя ценностного, когда у человека не возникает никаких случайных желаний и он, не отвлекаясь на них, совершает свои повседневные дела просто и естественно.

Попытка проникнуть во внутренний мир другого лишь искажает то, что видно и так.

Как только обнаруживашь, что нужно вернуться назад и всё по новой разобрать, значит, настало время сделать большой перерыв в работе.

Природу Будды нельзя охватить вопросами, предполагающими в качестве ответов лишь да или нет.

Вдруг кто-нибудь спросит: «Ну, а когда я обойду все эти ловушки, тогда всё в ажуре и я заделаю машину как надо?»

Ответ, конечно же, нет, ничего тебе не в ажуре. Помимо прочего, ты должен ещё и жить как надо. Как раз то, как человек живёт, и настраивает его избегать ловушек и замечать нужные факты. Хотите знать, как написать совершенную картину? Очень просто. Станьте совершенным сами, и пишите в своё удовольствие. Так все корифеи и поступают. Создание живописного полотна или регулировка мотоцикла неотделимы от остального нашего существования.

Если ваши мысли не отличаются ясностью шесть дней в неделю, когда вы не притрагивались к мотоциклу, то какие ухищрения, какие такие приёмчики против ловушек могут прояснить вам голову на седьмой? Всё тут взаимосвязано.

Но если шесть дней на неделе ваши мысли ясностью не отличались, а на седьмой вы по-настоящему попытаетесь прояснить их, то, может быть, следующие шесть дней не пройдут в таком тумане, как предыдущие. Наверное, толкуя обо всех этих ловушках, я на самом деле пытаюсь спрямить путь к тому, чтобы жить как надо.

Настоящий мотоцикл, над которым идёт работа, это мотоцикл под названием ты сам.

Испытания, конечно, не кончаются никогда. Несчастья и неудачи будут случаться, пока живы люди, но у меня сейчас чувство, которого раньше не было, и оно не поверхностное, но проникает повсюду: мы победили. Теперь будет только лучше. Такие вещи отчего-то знаешь наверняка.

Безумие — это адаптация. Безумие — это не обязательно шаг не в том направлении, это может быть промежуточный шаг на правильном пути. Это не обязательно болезнь. Это может быть этап излечения.

..Застрял под толстой дамой внутри Статуи Свободы и сходит с ума от клаустрофобии. Какая интересная метафора, подумал он позже, для истории про Америку!

Это масштабное культурное явление и оно очень серьёзно.

Мы строим все свои культурные интеллектуальные шаблоны на прошлых фактах, отобранных очень избирательно. Когда появляется новый факт, который не согласуется с шаблоном, мы не отказываемся от шаблона. Мы отбрасываем факт.

Несовместимый с шаблоном факт долбит, и долбит, и долбит, иногда столетиями, пока какой-нибудь один или два человека его не обратят на него внимание. И теперь эти двое должны долбить по остальным довольно долго, чтобы и те увидели несоответствие.

Да, как бы абсурдно это ни звучало, но именно это и происходит в философологии, которая называет себя философией. Студентам не положено философствовать. Преподаватели не знают, что и сказать, когда это вдруг происходит. Чаще всего они сравнивают работу студента с Миллем, Кантом или кем-то вроде них, находят её слишком частной, и советуют бросить это дело. Когда Федр был студентом, его часто предостерегали, что он «сядет в лужу», если будет придавать слишком много значения собственным философским размышлениям.

Литературоведение, музыковедение, история искусств и философология процветают в академических заведениях потому, что их легко преподавать.

Ты просто копируешь что-то, что сказал какой-то там философ, предлагаешь студентам это обсудить и запомнить, и потом заваливаешь в конце семестра тех, кто забыл. Настоящее рисование, композиторское и писательское искусство почти невозможно преподавать, поэтому им трудно протиснутся в двери университетов. Истинная философия не проходит в них никогда. Философологи часто интересуются в творческой философии, но, как философологи, они подавляют её, так же как литературовед подавляет в себе интерес к сочинительству. И если только они не выдающиеся люди, они не считают создание собственных философских теорий своей работой.

Мысль о том, что с биологическими преступлениями можно покончить одной лишь силой интеллекта, о том, что можно заговорить преступления до смерти, не работает. Интеллектуальные модели не контролируют напрямую биологические. Только социальные модели могут взаимодействовать с биологическими, а язык общения социального и биологического — это не язык слов. Этим языком всегда были полисмен или солдат с оружием.

Под «правами человека» обычно имеется в виду моральный кодекс взаимодействия между интеллектом и обществом, право интеллекта быть свободным от социального контроля. Свобода слова, свобода собраний, свобода перемещения, суд присяжных, Закон о неприкосновенности личности, демократия — все права человека касаются отношений между интеллектом и обществом. Согласно «Метафизике качества», права человека основаны не на эмоциональном, а на рациональном, метафизическом. Они необходимы для эволюции к высшему уровню жизни. Это не шутки.