В недавнем номере журнала «Нью-Йоркер» было перепечатано такое предложение из «Филадельфия Уэлкомат»:
Если бы Леонардо да Винчи родился женщиной, потолок Сикстинской капеллы мог бы никогда не быть расписан.

«Нью-Йоркер» добавил:
А если бы Микеланджело был сиамскими близнецами, то работа могла бы оказаться законченной вдвое быстрее.

Смысл этого замечания не в том, что подобные гипотетические ситуации ложны, а в том, что люди, которым может придти в голову «сдвинуть» пол или число рук конкретного человека, должны быть не совсем нормальными.

Интересно то, что в том же номере «Нью-Йоркера» напечатали следующую фразу, завершающую обзор книги:
Я думаю, что профессору Филиппу Франку очень понравились бы обе эти книги.

Однако бедный профессор Франк уже умер; бессмысленно предполагать, что кто-то может прочитать книги, изданные после его смерти. Почему же эта фраза воспринимается нами всерьёз? Дело в том, что в каком-то трудноуловимом смысле сдвиг параметров в этом случае не нарушает нашего чувства «возможного» так сильно, как в предыдущих примерах.

Что-то здесь позволяет нам вообразить легче, чем в других случаях, что «при прочих равных» меняется именно этот параметр. Но почему? Каким образом наша классификация событий и людей позволяет нам на каком-то глубоком уровне определять, что может быть сдвинуто без проблем и что не подлежит сдвигу?