Поэзию просил я к телефону
«Здесь не живёт она», — услышал я в ответ.
Искал поэзию в сверкающем оружье —
Но в армии совсем её не знали.
Искал поэзию на дне бокала —
И жажду утолить свою не мог.
Во все стучался двери — мне сказали:
«Мадам ушла. Её здесь нет».

Так кем же стать, по-вашему, я должен?
Иль уподобиться мне надо человеку,
Уснувшему на эокалаторе и вдруг
Смешно подпрыгнувшему? Кончились ступеньки!

Отправлюсь я один купаться в горьком слове,
Я буду камешки кидать подальше в моpe,
Смотря, как вдалеке мигают маяки.
На улице я буду тыкать в окна палкой,
К её концу птиц мёртвых привязав.
Я буду на заре без устали кричать:
«Старьё берём! Старьё берём! Эй, люди!»
Как солнце, я разлягусь на скамейках
Полуденных.. И разве нет в метро местечка
Тому, кто для глухих решился петь?

Безумье встретил я на набережных Сены.
Все кланялись ему, но мне его прическа
Совсем не нравилась.
Увидел я клыки,
Наточенные по последней моде,
Но преступленье мне от этого не стало
Казаться более изящным и красивым.

Пошёл бы в церковь я, там сел бы отдохнуть,
Да запах благовоний мне противен.

На перекрёстках я поэзию искал,
Но занята была она тогда.
Чем занята — никто мне не сказал.
Я нищий. Я прошу: подайте, господа!
Из милости поэзию подайте!

Как пахнут черникой
Корзины и мрак!
Нам тайной великой
Казался чердак.

Теней королевство,
Былой аромат.
Внизу, по соседству,
Портретов парад.

Вот кресла хромые,
Приметы игры,
И тени немые,
И сны детворы.

Но кто там? Возможно,
То я.. или он..
Пусты и тревожны
Глаза у окон.

Соломинки колки
В полях за рекой,
Где крик перепёлки
Рвёт летний покой,

Сел ветер у края
Прозрачной воды,
И цапли, шагая,
Глядятся в пруды.

Мне чудится: поезд
Пыхтит вдалеке.
На лозах покоясь,
День спит в ивняке.

Сны августа, тая,
Истомой полны.
Деревья ласкают
Лицо синевы.

Туманные фото
И времени бег..
О ком-то, про что-то
Забыто навек.

Что времена суровы, а женщины нервны —
Это давно известно.
Что, разозлившись, посудою можно швыряться —
Тоже давно известно.
Но это уж новость.. что и там, наверху,
Мерят по нашей мерке:
Теперь и у матери божьей в ходу
Летающие тарелки.

Читаю: просим заполнить анкету.
Фамилия..
Адрес..
Род ваших занятий..

Фамилия? Фа, или Ми, или Ля —
Разные ноты. А я ведь такой же,
Кaк прочие люди: условия схожи.

Адрес? В мой адрес упреки летят:
Работаешь, платишь налоги и всё же
Концы с концами свести не можешь.

Занятия? Чем бы ни занимался,
Товаром не был: не продавался.

«Если народ не имеет хлеба,
Пусть
        он ест
                пирожные..»
Помните
Марии-Антуанетты слова?

А после в корзине отруби ела
Её отрубленная голова.

Самолёты вгрызаются в небо,
Молчанье моё сверля;
Неоновый свет сжигает мечты,
По окну моему скользя;
И если счастья найти нельзя,
Делая сто километров в час,
То скорость такая
Забыть помогает
Конец, лишённый всяких прикрас.
Я завтракаю,
Из холодильника взяв еду;
Одеваюсь под радио,
А когда, на беду,
Не знаю, как дальше жить,
То мне остается только одно:
Дверь запереть.. и пойти в кино.

В пепле потухших костров
мы нередко находим камни.
Они не сгорели в огне,
их не разрушило время.

Свидетели вечности — камни
совсем не боятся света
и, как существа живые,
на раскрытой ладони дремлют.

Не нарушая молчанья,
они открываются людям,
если люди им дарят тепло,
согревая своими руками.

И тогда они вспоминают
невозвратное детство мира,
когда добывать огонь
человека учили камни.

Я кулаками бью рассвет,
я обезглавливаю горы,
и одиночество в ответ
рыдает и глядит с укором.
Я горизонт разворошил,
в глухом лесу повесил иней
и выпустил всю кровь из жил
у раненой небесной сини.
Пришла надежда. Кто же дал
ей право на меня? Кто хочет,
чтоб я лунатиком блуждал
над пропастью? О сумрак ночи,
ты этот гнев не потуши,
и пусть пылает ярость эта,
чтоб в тайниках моей души
смог победить я лжепоэта.
Бывает век наш иногда
к поэзии неравнодушен;
её он любит, но тогда,
когда в своих объятьях душит.

Повесили мысли мои,
утопили мой вздох,
расстреляли моё беспокойство.
И вот, задумчивый, словно рассвет,
я смотрю сквозь кровавые стекла окна
и сквозь веки мои, что дрожат, как роса.
Меня преследуют, словно богатство, сокрытое в трюме,
и псы мою тень разрывают.
Ничего у меня не осталось:
гвоздями прибили к дверям мою кожу,
камнями мои позвонки раздробили.
Затравлен я! Комната эта — мой склеп,
Здесь последняя на пол слеза упадет,
на обоях останется след от ногтей.
Через час здесь появятся дыры в стене,
закричит штукатурка, как мул, избиваемый палкой,
и зеркало, словно проклятье, взорвётся и на куски разлетится.
Через час слепотою покроют меня,
и, как сумерки, буду я тих,
и тело моё не сможет уже содрогаться.
Спокойствие будет признаньем измены моей:
выдал я только ненависть им,
продал только презренье.

Кружись, кружись, чтоб в нос
вцепиться или в плечи,
кружись, чтобы до слёз
глаза хлестать при встрече.

Гони в загон ягнят,
где б их ни заприметил.
На части я разъят
тобой, воскресный ветер.

Мне рук моих и глаз
вернуть ты не намерен.
Ну что ж! Моих гримас
не тронь по крайней мере.

Руки к нему протянул —
он обжигает ладони.
В глубь моих глаз запихнул —
мечется зверем в загоне,
полон опасных причуд,
прыгает, скалит зубы.
Поговорить с ним хочу —
он вырывает мне губы.
В шкуру его я врос —
нет в ней ни формы, ни цвета,
ибо на каждый вопрос
и мудреца и поэта
то это тигр, то бизон,
то обернётся он ланью,
то голубком.. Горизонт
сверх моего пониманья.

Проворней зебры ты порой,
подвижнее меридиана,
твой позвоночник под корой
звенит насмешливо и странно.
Нельзя твоих плодов срывать,
и пусть запомнят все поэты:
сокрыта здесь морская гладь,
здесь погрузились в сон кометы.
Мудрее рыб ты, и легки,
как тропики, твои движенья,
на все поэмы и стихи
в листве ты прячешь возраженья.
Едва с тобой заговоришь —
вокруг тебя безмолвья стены,
ты бьёшь ветвями, ты паришь
и исчезаешь вдруг со сцены.

Любовь моя бродит по улицам города. Разве имеет значенье, куда она путь свой направила? Порвана времени нить. Не моя это больше любовь, может каждый с ней говорить. Обо всём позабыла она и не помнит, кто душу ей отдал.

Своего двойника она ищет теперь в обещании взглядов. Пересекает пространство, которое верность моя охраняет. Рисует надежду, стирает её беззаботно. Победоносная, не принимает участья в победах.

Я живу в глубине её, словно счастливый обломок кораблекрушенья. Неведомо ей, что мое одиночество стало богатством её. На меридиане великом, где взлёт её обозначен, моя свобода её разрушает.

Любовь моя бродит по улицам города. Разве имеет значенье, куда она путь свой направила? Порвана времени нить. Не моя это больше любовь, может каждый с ней говорить. Обо всем позабыла она, и не помнит, кто душу ей отдал, кто светит ей издали, чтобы она не упала.

Сомненья жгут меня. И нет от них спасенья.
    Чей приговор я выслушать готов?
Кто мой судья? Я сам! Не будет снисхожденья:
    Мои глаза — глаза моих врагов.

О, как хотелось мне любить себя и славить
    И чтоб успех дела мои венчал,
Но как бы далеко ни простиралась память,
    «Ты виноват», — твердит мой трибунал.

Безмолвен адвокат, убийственны улики,
    Неумолимо точен прокурор,
И оправданья нет, и бесполезны крики,
    И вынесен мой смертный приговор.

Там, где грязь и крапива вокруг,
Из засады выскочив вдруг,
Для цирка украла цыганка
Графского сына из замка.

В то время как скорбно и пылко,
Обезумев, звала его мать,
Под самым куполом цирка
Ребенок учился летать.

Взлететь может каждый, кто хочет,
Цирк — огромный бумажный змей,
И летают под куполом ночи
Циркачи, что крадут детей.

Эти воры имеют крылья,
Эти воры научат вмиг
Улететь за холмы, что скрыли
Материнский тоскующий крик.

«О дитя, моё сердце разбито!
О, вернись под родительский кров!»
Он не слышит. Он с аппетитом
Уплетает похлёбку воров.

Сон подполз с воровской сноровкой,
Оглушил, словно горечь вина,
Голова рядом с миской похлёбки
Катится в море сна.

Сон летать приучает его,
Он не видит во сне ничего,
Только статуи видит, что сами
Ввысь взлетают, взмахнув руками.

Актёр в последний раз ногою бьёт о пол,
Актёр один. Напряжены все нервы.
Родятся в нём слова, и шлем на них Минервы
Когда они должны покинуть горла ствол.

Актёр скользит с небес. Из люка возникает.
Весь выпачкан актёр: он кровь свою теряет,
Затем что каждый день он умирает вновь,
Теряя белую и золотую кровь.

Кровь белая течёт из головы актёра,
Кровь золотую надо зачерпнуть,
А красная ему прочерчивает путь,
В конце которого ждёт смерть с ним разговора.

Актёр кричит, в движенье приведен
Прикованным к нему тысячеглазым залом;
Когда актёр пронзен лучом или кинжалом,
Богам бросает вызов он.

Сбежал бы прочь актёр. Не смеет. Акт за актом
Идет за драмой он, иного нет пути:
Подмостки не дают спасенья обрести,
Чудовищным он связан с ними пактом.

Актёр выходит кланяться. Ну что ж..
Партер потрескивает хворостом ладоней,
Покуда занавес, как гильотины нож,
Не срубит голову, склонённую в поклоне.

И вот уж царственная эта голова
Среди следов кровавых ищет тело;
Всё рушится вокруг, и ни к чему слова:
Теперь уж машинист здесь примется за дело.

И публика спешит уйти. В ней нет любви,
Одно желание — спастись от катастрофы..
А завтра снова день. Вставай, актёр, живи!
И сердце подготовь для завтрашней голгофы.

В дверь постучи —
Тебе не ответят.
Вновь постучи —
Тебе не откроют.
Вышиби дверь —
И увидишь тогда,
Что путь свободен
И дом свободен,
И в дом этот можно
Войти без труда.
Так и в любви, и в жизни бывает..
Но не всегда.

Я и в сто тысяч лет ещё имел бы силы
Тебя, день завтрашний, предчувствовать и ждать
Пусть время тащится, кряхтя, как старец хилый
Я знаю, что оно идти не может вспять.

День завтрашний придёт. Но ждём мы год из года.
Храня огонь и свет, мы бодрствуем и ждём,
И наша речь тиха — бушует непогода,
И отдаленный гул чуть слышен за дождём.

Из глубины ночной, во мраке леденящем
Свидетельствуем мы: прекрасен дня расцвет..
Мы жить не в будущем хотим, а в настоящем
И потому не спим, чтоб не проспать рассвет.

Я так много мечтал о тебе,
Я так много ходил, говорил,
Я так сильно любил твою тень,
Что теперь у меня ничего от тебя не осталось.
Одно мне осталось: быть тенью в мире теней,
Быть в сто раз больше тенью, чем тень,
Чтобы в солнечной жизни твоей
Приходить к тебе снова и снова.

Я жил в суровый век. Давным-давно я умер.
Я жил настороже, был ко всему готов.
Честь, благородство, ум томились в клетках тюрем.
Но я свободным был, живя среди рабов.

Я жил в суровый век, но мрак мне взор не застил,
Я видел ширь земли, я видел небосвод,
Дни солнечные шли на смену дням ненастья,
И было пенье птиц и золотистый мёд.

Живые! Это всё — теперь богатство ваше.
Его храните вы? Возделана ль земля?
Снят общий урожай? И хорошо ль украшен
Тот город, где я жил и где боролся я?

Живые! Я в земле, мой прах топчите смело:
Нет больше у меня ни разума, ни тела.

В послеполуденном глубоком сне моём
Сто тысяч лет прошли быстрее, чем мгновенье,
И вновь реален мир, и плоть обрел я в нём,
Покинув смутные глубины сновиденья.

Но на моих губах имён старинных след
И поцелуев след остался. Я не знаю,
Сегодняшним ли днём иль пеплом прошлых лет
Живёт в смятении душа моя земная.

О, грохочи, вулкан, чтоб лава залила
В глубинах памяти несмытую усталость
И чтобы навсегда померкли зеркала
И отражение в их стекла не вгрызалось!

Мне грезилась любовь. Люблю я до сих пор.
Но больше нет в любви тех запахов букета,
Что наполняют лес, где расцветает лето
И где у входа спит невидимый костёр.

Мне грезилась любовь. Люблю я до сих пор.
Но больше нет в любви тех молний до рассвета,
Когда всё рушится, пылают замки где-то,
Когда утерян путь и смотрит мрак в упор.

Нет! К слову этому не подобрать ключи.
То под моей ногой горит кремень в ночи,
Волна вздымается, громада туч на страже..

С приходом старости ты замечаешь вдруг,
Как стало четким всё, как ясно всё вокруг,
Как ты становишься подобием пейзажа.

Я верю в прозрачную воду,
В душистую праздничность хлеба,
Я верю в прямые дороги,
В долины с их вольным простором,
В деревья, чьи пышные кроны
Приветствовать странника рады;
Я верю в сердце ночей,
Струящее свет и прохладу.

Но воду я пью из лужи,
Мой хлеб плесневеет и сохнет,
Я вижу враждебные гроты,
Брожу по неровным дорогам,
Срываю последние листья
С деревьев пустынного сада,
И ночи мои озаряет
Багровое солнце ада.

Да! Эти люди,
Чтоб людьми остаться,
Умели умирать.

Перед лицом убийц
Они смотрели вдаль
И видели свой дом,
Свою жену.
Свой край,
Страну деревьев и речных потоков.

И чтоб не закричать,
Они ногтями рвали
Небесную лазурь.

Все сказать —
Ничего не сказать.
Слова изменчивы
И прозрачны.

Сверкают слова,
Как листва на ветру.
Слова озаряет
Смысл многозначный.

Если б осталось
Одно только слово,
Имело б оно миллион значений.

И написали б
Тогда поэты
Много прекрасных
Стихотворений.

Мудрецы говорят:
«Ветер — это ничто».
Он, конечно, для них
Не имеет значенья.
Ветер мимо летит,
Мимо мудрости их;
Если пустит он корни,
То где-то далёко.
— Но где?
— Неизвестно.
Где бог пожелает.
— А кто этот бог?
— Вы не знаете? Ветер!

Терпкая тайна жизни,
в чём ты? Где ты таишься?
Иногда
в лихорадочном городе
вдруг
с лесов новостройки
срывается тихий рабочий.
Но воздух весенний
по-прежнему пахнет сиренью.
Цепкое горе
находит пристанище в теле прекрасном.
Зверь засыпает в жилище,
которое строили люди.
Мирные дни догорают..
А войнам
не видно конца.

Родился ребёнок,
окружённый безбрежным пейзажем.
Полвека спустя
он был убит на войне.
Кто помнит теперь,
как однажды
поставил он у порога
тяжёлый мешок,
из которого выпали яблоки
и по земле покатились,
и шорох катящихся яблок
смешался со звуками мира,
где пели беззаботные птицы.

Дети играют в театр
до вечера. Он незаметно приходит.
Пора возвращаться домой.
Вот мальчик
с таким доверчивым взглядом,
с ним девочка рядом.
Она.. умрёт молодой.
А с этой что будет?
Она никогда не узнает любви.
Но сейчас
в полумраке
возле багряных кустов
они моют старательно руки..
Им вечностью кажется жизнь.

Хоровод кружился,
А король грустил:
Не было с ним рядом
Той, кого любил.

В церкви мессу пели,
А король рыдал:
Не было с ним рядом
Той, кого желал.

В роще птицы пели,
А король не пел:
На себя он руки
Наложить хотел;

Я всё это видел:
Были мы вдвоём
С той, которой не было
Рядом с королём.

Не ангелы трубят —
В рожок молочник дует.
Заря, прокравшись в сад,
Под окнами колдует.

У вас тревожный взгляд?
Вас этот звук волнует?
Нет! Ангелы молчат —
В рожок молочник дует.

Во Франции подчас
Мы придаём значенье
Тому, что, без сомненья,
Совсем не трубный глас.

Жизнь сочинит мимоходом
ливень весенний — и в путь;
жизнь — это ветер в сто обещаний
невыполнимых и путь
в сто дерзаний и поражений,
и снова движенье, и ветер, и жизнь

такая ласковая, если захочет.

Жизнь идёт, куда я хочу.
Я гулять её вывожу,
не теряя из виду
ни в шумной толпе,
ни на кладбище,
где я брожу
среди тихих могил
и где каждый мертвец,
кто б он ни был, мне мил,
потому что не сердится,
если мой смех
раздается возле могил.

Когда в один не столь далёкий день
представлю я мой счет небытию,
оно меня насмешкой не накажет.
Подделки в числах нет,
в итоге — чистый нуль..
«Приди ко мне, мой сын,—
небытие мне скажет,—
прижмись к моей груди, её достоин ты».
И с тишиною вечной я сольюсь.

Та гордость, что звучит в стихах моих упорно
Вполне оправдана — не удивляйтесь ей;
И если доживёт мой стих до ваших дней —
Поверьте, что была та гордость непритворна.

Мы были не из тех, кто спину гнул покорно, —
Борцами были мы, и песнею своей
Не жалость я хотел будить в сердцах людей, —
Хотел, чтоб в бой звала, подобно звукам горна.

Мы знали хорошо, куда наш путь ведёт:
Нам было суждено сразить извечный гнёт
И опрокинуть мир, где царствует богатство.

Познали мы нужду, душил нас гнев подчас,
И крепко спаяны мы были чувством братства.
Поймите это всё — и вы поймёте нас.

— Я за богатого пойду,—
Красивая сказала.

— Смотри, не попади в беду,
В богатстве счастья мало.

— Возьму красивую,— сказал
Богатый,— хоть крестьянку.

— Смотри, рогатым бы не стал,
Попавшись на приманку.

— Тебя из грязи я извлёк.

— Давно уж тощ твой кошелёк.

— А кто беду на нас навлёк?
Ты навлекла!

— Нет, ты навлёк!
Ты стар, и скуп, и недалёк.

— А у тебя ни свежих щёк,
Ни пухлых губ, и грудь висит,
И отвратителен твой вид..

— Ах, так! А кто меня ревнует
И запереть меня грозит?

В зеркале,
за амальгамой его притаившись,
кто-то за нами следит,
кто-то нашим серебряным нитям
ведёт неустанно подсчёт,
кто-то смотрит, как скальпель морщин
на висках наших кожу сечёт,
кто-то всё на заметку берёт,
кто-то облик наш прежний крадёт
кто-то делает то же, что мы,
только делает
наоборот,
и торгует надеждами,
и убивает надежды,
кто-то, неведомый кто-то,
укрывшийся за амальгамою ночи..

Кто он?
Чего он хочет?

    Страдая, другим причинять страданье —
это то же, что в гору идти.. а другие теряют дыханье;
это схоже с падением дерева: ствол раздавил
    человека, доверчиво спавшего рядом;
это щедрость колодца, когда его зной иссушил,
    и пустыня вокруг, и дорога становится адом;
это нож, чей клинок обладает такою длиной
    и такой остротою и силою странной,
что и нас он пронзает и тех, кто у нас за спиной,
    и ударом одним вдруг наносит две раны.
Это третья, последняя рана: она от сознанья,
    что, страдая, другим причиняешь страданье.

Человек молчаливый и грустный
в одиночестве, ночью лунной
перебирал свои ребра,
словно гитарные струны.
Лирическое настроенье?
Магические движенья?
Меланхоличные вздохи?
О нет! Гитаристом он не был:
человека кусали блохи.

Дует чудовищный ветер..
В груди у меня небольшая дыра,
Но чудовищный ветер в ней дует.
В дыре этой ненависть, ужас, бессилье
И снова бессилье, а ветер всесилен,
Могуч он, как вихри,
Ломает он иглы стальные,
И это всегда только ветер,
Всегда пустота. И когда исчезает она,
Я растерян, я полон тоски.
Как звучало бы слово Христа,
Если б был он таким же, как я?
Дрожь в душе моей держит всегда наготове свой холод.
И всё пожирает, и всё отрицает моя пустота,
Всё в ней глухо и немо —
Молчание звёзд.

Дыра в груди моей глубока, и формы она не имеет.

Высунув руку из-под одеяла, Плюм удивился: стена пропала! «Что с нею стало? — подумал он. — Съели её муравьи, должно быть..» И он опять погрузился в сон.

Жена начинает его тормошить: «Проснись, бездельник! Покуда ты спал, дом наш украли..» И в самом деле: над головою звёзды горели, а потолок и крыша пропали. «Если украли — значит, украли. Факты упрямы.» — подумал он. И тут же опять погрузился в сон.

Немного после грохот раздался. То поезд мчался. На них он мчался. «Скорость такую нам не развить. Это уж точно», — подумал он и погрузился немедленно в сон.

Затем он холодом был разбужен. Проснулся и видит, что кровью измазан. Жена исчезла. И даже хуже. Она превратилась в нечто такое, чего он ещё не видел ни разу. «Присутствие крови, — подумал он, — всегда создаёт неприятностей кучу. Конечно, было б значительно лучше, если бы этот несчастный случай совсем не случался. Какой урон! Однако, раз уж так получилось..» И он опять погрузился в сон.

«Странно, — сказал председатель суда. — С вашей женою случилась беда, её потом по кускам собирали. Но как же вы объясните тогда, что, находясь с женой своей рядом, имея возможность беде помешать, вы о случившемся даже не знали? Вот чего не могу я понять.»

«Действительно, трудно найти объяснение», — Плюм подумал и без промедления веки закрыл и уснул опять.

«Завтра приговор привести в исполнение. За вами, обвиняемый. последнее слово».

«За ходом дела, прошу прощения, я не следил», — отвечает он и тут же в сон погружается снова.

Бесконечное море — вот что мне дорого, вот что я знаю.
В двадцать два года я город покинул и стал моряком.
На палубе, в трюме — повсюду кипела работа.
Я был удивлён.
Мне раньше казалось, что на корабле
Только смотрят на море. Всё время смотрят на море.
Началась безработица, и моряки с кораблей уходили.
Я тоже ушёл.
Ничего не сказал я: во мне было море и вечно вокруг меня море.
Да! Но какое?
На это мне было бы трудно ответить.

Я сунул фуражку в клетку
И вышел на улицу.. с птицей на голове.

Майор увидел и сказал:
«Так, значит,
Больше не полагается отдавать честь?»
«Вы угадали, —
Сказала птица. —
Больше не полагается отдавать честь.»
Майор сказал:
«Прошу прощения,
Не знал я, что такое распоряжение есть.
Я, кажется, ошибся..»
И сказала птица:
«Ничего удивительного. Вы могли ошибиться.
Ошибаются все. И поэтому я вас прощаю, майор.»

Сперва нарисуйте клетку
с настежь открытою дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное
и нужное очень
для птицы;
затем в саду или в роще
к дереву полотно прислоните,
за деревом этим спрячьтесь,
не двигайтесь
и молчите.
Иногда она прилетает быстро
и на жёрдочку в клетке садится,
иногда же проходят годы —
и нет
птицы.
Не падайте духом,
ждите,
ждите, если надо, годы,
потому что срок ожидания,
короткий он или длинный,
не имеет никакого значения
для успеха вашей картины.
Когда же прилетит к вам птица
(если только она прилетит),
храните молчание,
ждите,
чтобы птица в клетку влетела,
и, когда она в клетку влетит,
тихо кистью дверцу заприте,
и, не коснувшись ни перышка,
осторожно клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево,
выбрав лучшую ветку для птицы,
нарисуйте листву зелёную,
свежесть ветра и ласку солнца,
нарисуйте звон мошкары,
что в горячих лучах резвится,
и ждите,
ждите затем,
чтобы запела птица.
Если она не поёт —
это плохая примета,
это значит, что ваша картина,
совсем никуда не годится;
но если птица поёт —
это хороший признак,
признак, что вашей картиной
можете вы гордиться
и можете вашу подпись
поставить в углу картины,
вырвав для этой цели
перо у поющей птицы.

Три спички, зажжённые ночью одна за другой:
Первая — чтобы увидеть лицо твоё всё целиком,
Вторая — чтобы твои увидеть глаза,
Последняя — чтобы увидеть губы твои.
И чтобы помнить всё это, тебя обнимая потом,
Непроглядная темень кругом.

Всё меньше и меньше остается лесов!
Их истребляют,
Их убивают,
Их сортируют
И в дело пускают,
Их превращают
В бумажную массу,
Из которой получают миллиарды газетных листов,
Настойчиво обращающих внимание публики
На крайнюю опасность истребленья лесов.

Если ты думаешь,
если ты думаешь,
если, девчонка,
думаешь ты,
что так, что так,
что так будет вечно —
бездумно, беспечно,
когда бесконечно
улыбки вокруг,
весна и цветы
то знай, девчонка,
поверь, девчонка,
девчонка, пойми:
ошибаешься ты.

Если уверена,
если уверена,
если, девчонка,
уверена ты,
что навсегда
эти розы румянца,
лёгкая поступь,
стремительность танца,
гибкое тело,
блеск красоты, —
что так, что так,
что так будет вечно,
то знай: далека,
далека бесконечно,
ой как далека
от истины ты!

Кончится праздник,
весна быстротечна,
планеты по кругу
вращаются вечно,
а ты не по кругу,
ты прямо идёшь,
к тому, что не видишь,
к тому, что не знаешь
и где ты улыбок
уже не найдёшь.
Там ждут, там ждут
тебя ждут морщины,
тройной подбородок,
угрюмые мины.
Так помни об этом
и розы срывай,
срывай розы жизни,
срывай розы счастья,
покуда тебе
улыбается май.

А если ты их
не срываешь, девчонка,
то, знаешь, девчонка —
ты дура, девчонка,
и тут уж сама
на себя
пеняй.

Возьмите слово за основу
И на огонь поставьте слово,
Возьмите мудрости щепоть,
Наивности большой ломоть,
Немного звёзд, немножко перца,
Кусок трепещущего сердца
И на конфорке мастерства
Прокипятите раз, и два,
И много-много раз всё это.

Теперь пишите! Но сперва
Родитесь всё-таки поэтом.

Род человеческий
мне дал безусловное право — быть смертным,
вменил мне в обязанность
цивилизованным быть,
от него получил я
воображенье и разум,
два глаза,
(у которых зренье испортилось,
правда, не сразу),
язык, на котором могу говорить,
нос, находящийся посередине лица,
две руки, две ноги,
кучу предков,
мать и отца,
возможно, братьев (откуда мне знать?).
Род человеческий
дал мне родню (включая отца и мать),
способность думать,
чувствовать,
волю свою проявлять
(последнее в очень умеренном виде),
дал сердце и печень,
тридцать два зуба,
пальцы (на каждой конечности ровно пять).
Род человеческий..
Я на него не в обиде.

Ночь осторожно упала
в почтовый ящик.
Смотрит на сумрак устало
будильник вещий

Надо встать в темноте
и, натыкаясь на вещи,
туфли искать. И ты
их терпеливо ищешь

Кофе согрет давно,
Тает дремота.
Счастье у нас, у смертных, одно:
работа.

Приходит каждый день прилив,
как в дом — газета.
Прилив — незримых сил порыв,
источник света.

Он отрицает тишь да гладь,
он рушит скалы,
чтобы цветы потом создать
из минерала.

Его барашки к берегам
бегут проворно
и оставляют камни там
редчайшей формы.

С морской стихией мир сравнив,
заметишь вскоре:
сперва прилив, потом отлив —
весь мир как море.

В предместьях города, где толп людских не счесть,
Я с незнакомцами шёл ночью по асфальту.
Шагали молча и уверенно они
И приняли меня таким, каков я есть.

Когда же день настал, увидел я, что люди,
Не говорившие ни слова, как растенья,
Покрыли неподвижный круг земли
И круг абсурдный снов моих тревожных.

И, чувствуя, как я расту в молчанье этом,
Я начал понимать: тут ждут моё зерно
И я не одинок, раз у меня есть руки,
Которые всегда должны давать и брать.

С тех пор не знаю сам, пишу ли я стихи
Или размахиваю колоколом сердца;
Но знаю, голос мой для слуха создан был,
Услышан он людьми, как мной услышан пекарь,
Что под землей поёт, хлеб выпекая ночью.

Хлеб — церковь для людей, и нет у них другой.
В той церкви — витражи из золотистых злаков,
И красный цвет её — цвет ваших красных глаз,
Сиделки, прачки и шахтёры! Синий цвет —

Цвет ваших рук, что посинели от работы,
Крестьяне, каменщики, бледные служанки,
Подёнщики нужды из дальних деревень,
Пустившиеся в путь обратный спозаранку.

Я видел толпы их. Им не было числа,
Как нет числа траве. Но было правом их
Безмолвно умереть иль небу навязать
Республику своих животворящих соков.

И я избрал тогда тех, кто мне руку дал,
Кто Неожиданность хотел узреть воочью.
Пылал рассвет. Мы шли. Туда, где хлеб нас ждал.
И был он, как стихи,— плодом бессонной ночи.

— Как мир поживает?

— А что с ним случится?
История тащит
Его колесницу.

— Как жизнь протекает?

— Да, в общем всё то же;
Но сердце сдает,
И морщины на коже.

— А как же с любовью?

— От частых дождей
Пути к ней размыты,
Покончено с ней.

Если бы мог ты услышать
Крик твоего молчания,
Стон твоего одиночества,
Голос печали твоей,
То, может быть, заговорил бы
И не испытывал страха.

Учусь я у деревьев,
У ласточек и ветра,

Учусь я у дорог,
У ясных звёзд и моря,

У дочери моей
Учусь весёлым играм,

Учусь я у людей
Их песням и заботам

И, чтобы жить, пишу
О том, чему учусь.

Полюс в молчанье застыл..
На полюсе белый медведь
Трогает лапою шар,
Осторожно его вращая.
И как из глубин Парижа
Мне объяснить медведю,
Что трогать лапой нельзя
Солнце полночного края?
Медведь этот так далеко
От комнаты тесной моей
И так не похож на зверей,
Которые бегают мимо.
Наших закрытых дверей!
Ничего не знает медведь,
Он только тянется к солнцу,
И хочет его согреть,
И хочет его облизать
Красным своим языком,
Как будто оно — медвежонок,
Как будто озяб медвежонок,
Закрыл глаза и свернулся
В маленький снежный ком.

Ласковы будьте с Поэтом,
Самым добрым из всех зверей.
Не найдете вы в сердце этом
Ни замков, ни глухих дверей.
Воплощая все Ваши невзгоды,
Он близнец наш и наш двойник.
Но слова особого рода
Он не хуже пророков постиг.
И постиг нищету он, и смело
Шёл туда, где страданье и стон,
Где его отощавшее тело
Станет пищей голодных ворон.
Он на ясный язык поэта
Переводит невзгод наших тьму,
Так дадим же за всё за это
Переводчика знанье ему.

Когда меня нет,
выключен свет.

Письменный стол,
окна и двери,
пол, потолок,
люди и звери,
суша и море,
дома, корабли —
все исчезает,
чёрт побери!

Когда меня нет,
то нет ничего.
Как доказать?
Проще всего:
я возвратился —
и свет.. включился.

Письменный стол,
окна и двери,
пол, потолок,
люди и звери,
суша и море,
дома, корабли —
все появилось,
чёрт побери!

Мне этот мир, ей-богу, мил!
Но я люблю его логично
за все те истины, что лично
в общенье с ним я получил.

Так с неизменным постоянством
люблю я время и пространство:
в них всё на месте.. Но притом
люблю я всей душой движенье
за неизбежность изменений,
люблю соответствие во всём;
когда явленья и предметы
имеют ясные приметы
и мы по форме и по цвету
их без ошибки узнаём:
у красного вина — цвет красный,
у неба синего — цвет синий,
у зелени — зелёный цвет;
у твёрдых тел видна прекрасно
статичность формы, чёткость линий,
а вот у жидких тел — текучесть
и постоянной формы нет.

Но если бы наш мир логичный
наоборот устроен был,
скажу вам честно, я бы лично
его по-прежнему любил..
Да! Я любил бы, без сомненья,
и неподвижное движенье
и ставший темнотою свет,
любил бы с прежним постоянством
я также время и пространство,
где ничего на месте нет
и где явленья и предметы
в несоответствии своём
такие обрели приметы,
что ни по форме, ни по цвету
мы их совсем не узнаём:
у красного вина — цвет белый,
у неба синего — цвет красный,
у нив зелёных — чёрный цвет,
у жидких тел видна прекрасно
статичность формы, чёткость линий,
а вот у твёрдых тел — текучесть
и постоянной формы нет.

Ну что ж! И это, несомненно,
готов принять я: кислых мин
не строит гражданин Вселенной,
её лояльный гражданин.

В потёмках Истории,
в сумраке ночи
иду я на ощупь,
всему удивляясь,
иду, спотыкаюсь,
и худо мне очень.

Я шляпу беру —
оказалась лягушка.
Жену обнимаю —
а это подушка.
Погладил кота —
оказался утюг.
Окно открываю —
и чувствую вдруг,
что сырость чулана
в лицо мне струится;
я за чернильницу
принял мокрицу,
почтовый ящик —
за мусорный ящик,
свисток паровоза —
за птичьи трели,
гудок машины —
за умное слово,
плач принял за смех,
тьму принял за свет,
смерть принял за жизнь,
а себя — за другого.