Тот, кто приходит учить, получает горчайший из уроков, а те, кто пришел учиться, не научаются ничему.

В жизни есть вещи поважнее благоразумия.

Адепты защиты животных смахивают на определённого пошиба христиан. Все такие бодрые, у всех такие благие помыслы, что через какое-то время тебя охватывает неодолимое желание изнасиловать или ограбить. Или хоть кошку ногой пнуть.

По достижении определённого возраста человек оказывается слишком стар, чтобы извлекать уроки. Ему остаётся лишь сносить наказание за наказанием.

Начиная с пятнадцатого века история гуманитарных наук настолько тесно связана с историей изучения текстов, что разница между тем и другим по существу исчезла.

Каждый из нас, пожалуй, поёжился бы, представив, как после кончины нашей некто, нимало нам не знакомый, принимается копаться в наших пожитках, ящики в столе выдвигать, ломать печати, читать интимные письма. С другой же стороны, в некоторых случаях мы, пожалуй, и предпочли бы, чтобы службу эту, неприятную, но необходимую, сослужил бы нам человек посторонний и никакого интереса к нам не питающий. Легко ли помыслить, что самые потаённые наши делишки вылезут на свет божий, когда чувства близких наших ещё растревожены, и предстанут во всей их красе перед ничего не подозревавшей женой, или дочерью, или сестрой? В некоторых отношениях оно и лучше было бы, если б ими занялся человек сторонний, которого мы оскорбить не можем потому, что мы для него звук пустой.

Женщина ведь этого именно и желает — ухаживаний, уговоров, домогательств, победы над нею! И даже отдаваясь, она норовит отдаться не с честною прямотою, но не покидая упоительного тумана нерешительности, сопротивления и уступок. Пасть, но никогда не пасть окончательно. Нет, не так: пасть и затем восстать обновлённой, пересотворённой, невинной, готовой к новым посягательствам и новым падениям. Игра со смертью, игра в воскрешение.

Быть в России нежным цветком непозволительно. В России должно быть лопухом, на худой конец — одуванчиком.

— Почему он убил себя?

— Ты думаешь, он убил себя?

— Мама так говорит.

— Никто себя не убивает, Матрёша. Ты можешь подвергнуть жизнь свою опасности, но убить себя, убить по-настоящему, не можешь. Всего вероятнее, Павел рискнул собою, желая узнать, достаточно ли Бог любит его, чтобы спасти. Он задал Богу вопрос: «Спасёшь ли Ты меня?» — и Бог ответил ему. Бог сказал: «Нет». «Умри», — сказал Бог.

— Так выходит, это Бог убил его?

— Бог отказал ему. Бог мог бы сказать: «Да, я спасу тебя». Но предпочёл ответить отказом.

— Почему? — шепчет она.

— Он сказал Богу: «Если любишь меня, спаси. Если Ты здесь, спаси». Но услышал в ответ только молчание. Тогда он сказал: «Я знаю, Ты здесь, знаю, Ты слышишь меня. Жизнью моей бьюсь об заклад, что Ты меня спасёшь». А Бог так ничего и не сказал. Тогда он сказал Богу: «Сколько б Ты ни молчал, я знаю, Ты меня слышишь. Я поставлю жизнь мою на кон — поставлю сию же минуту!» И поставил. А Бог не явился ему. Бог не вмешался.

— Почему? — снова шепчет она.

Он улыбается в бороду неприятной, кривой улыбкой.

— Как знать? Возможно, Бог не любит, когда Его испытывают. Возможно, принцип, согласно которому испытывать Его не следует, важнее для Него, чем жизнь одного ребёнка.

Если ты никого не убил, тебя и всерьёз никто не примет. Это единственное идущее в счет доказательство серьезности твоих намерений.

Отцом моим был список запретов, приколотый к двери нашей общей спальни, в нём было двадцать одно правило, и первое из них гласило: «В спальне всегда надлежит соблюдать тишину», и ещё моим отцом был учитель по труду, у него не хватало нескольких пальцев на руке, но он больно выкручивал мне ухо, если деревяшка, которую я точил, получалась неровной, и ещё моим отцом были воскресные утра, когда мы надевали рубашки и шорты цвета хаки, чёрные носки и башмаки и шли парами в церковь на Папегай-стрит получить отпущение грехов. Вот кто был моим отцом, а мать умерла и ещё не воскресла.

Ещё один из тех чудаков, кто слишком занят, слишком глуп, слишком увлечён и потому не слышит, как движутся колёса истории.

В двадцатом веке, когда мужчина насилует женщину, — это позор мужчины.

Что бы ты ни делал, не позволяй себе расстраиваться.

Если бы они могли прочитать мои мысли, они бы меня распяли. Самыми настоящими гвоздями.

Те, в жизнь которых ты приходишь, родившись, не умирают. Ты носишь их с собой, как, надеюсь, тебя будут носить те, что придут после тебя.

Он лишился ноги — а что значит потеря ноги, если взглянуть на вещи в истинном свете? В истинном свете потеря ноги всего лишь репетиция потери всего.

Страсть — чужая территория; комичная, но неизбежная напасть, подобная свинке, которой лучше переболеть в раннем возрасте, в более мягкой форме, чтобы позже не расхвораться всерьёз.

Он это сделал. Он, пожилой человек с узловатыми пальцами, признался в любви. Но осмелится ли он хоть минуту надеяться, что эта женщина, на которую он, ничего заранее не обдумав, не колеблясь, возложил все свои надежды, ответит ему взаимностью?

Он взволнован тем, что сейчас отдаст деньги. Его всегда заводит, когда он отдаёт, ему известно это своё качество. Подхлёстывает, побуждая отдавать ещё. Это как игра в карты. Возбуждение от того, что проигрываешь. Потеря за потерей. Бесшабашное, отчаянное падение.

Нам не нужна любовь — таким старикам, как мы. Что нам нужно, так это забота: чтобы кто-нибудь подержал нас за руку, когда у нас начинается дрожь, заварил нам чашку чая, помог спуститься по лестнице.

Когда человек страдает от несправедливости, свидетели его страданий обречены страдать от стыда.