Сколько раз он мечтал убежать с ней или от неё, но их отношения оставались прежними, одновременно близкими и далёкими — нежными и безнадёжными узами непреодолимой дружбы.

Жизнь, молодой человек, это распростёртая женщина с пышной грудью, широким гладким мягким лоном меж раздвинутых ляжек, изящными руками, округлыми бёдрами, которая, прикрыв глаза, всем своим насмешливым, провокационным видом требует от нас самого пылкого рвения.

Граф фон Гляйхен был взят в плен при битве с сарацинами и отдан в рабство. Его отправили работать в сад сераля, и там его увидела дочь султана. Она распознала в нём благородного человека, влюбилась в него и вызвалась помочь с побегом, если он возьмёт её в жёны. Граф ей ответил, что женат, но это вовсе не смутило принцессу, воспитанную в традициях многожёнства. Вскоре они всё же сговорились, сбежали и приплыли в Венецию. Граф отправился в Рим и рассказал свою историю во всех подробностях Григорию IX. Папа взял с графа слово, что тот обратит сарацинку в христианство, и выдал ему разрешение
сохранить обеих жён.

Первая была так рада возвращению мужа, что даже не задумывалась, на каких условиях он был ей возвращён: она согласилась на всё и приняла свою благодетельницу с чувством огромной признательности. История нам сообщает, что своих детей у сарацинки не было, и она любила детей своей соперницы как родных. Как жалко, что она не произвела на свет существо, которое походило бы на неё!

В Гляйхене показывают кровать, на которой они спали втроём. Их похоронили в одной могиле на бенедиктинском кладбище в Петербурге; граф, переживший обеих жён, приказал высечь на надгробной плите сочинённую им самим эпитафию:

«Здесь покоятся две женщины-соперницы, которые любили друг друга как сёстры, а ещё больше любили меня. Одна отвергла Магомета, чтобы супруга не потерять, а другая бросилась в объятья соперницы, чтобы супруга обрести. Связанные узами любви и брака, мы всю жизнь делили на троих одно брачное ложе, а после смерти разделили один могильный камень.»

Над могилой посадили, как полагается, один дуб и две липы.

В правом крыле двух последних этажей дома художник Хюттинг объединил восемь комнат для прислуги, часть коридора и соответствующие им чердаки, чтобы сделать себе огромную мастерскую, которую с трёх сторон окружает примыкающая к комнатам просторная лоджия. Вокруг винтовой лестницы, ведущей на эту лоджию, он устроил небольшую гостиную, где любит отдыхать в перерывах между работой, а также принимать друзей и клиентов, и которую от мастерской отделяет расположенный буквой L книжный шкаф без задней стенки в китайском стиле, то есть чёрный, лакированный, с инкрустациями под перламутр и коваными медными засовами — высокий, широкий и вытянутый стеллаж, длинный отсек которого — чуть более двух метров, а короткий — метра полтора. На верхней панели в ряд стоят муляжи, обшарпанная статуэтка национальной героини Марианны, несколько больших ваз, три внушительные алебастровые пирамиды, а на пяти прогибающихся от тяжести полках выставлены различные безделицы, диковины и гаджеты: предметы китча с конкурса Лепина тридцатых годов, как, например, нож для чистки картофеля, майонезный миксер с маленькой воронкой для вливания растительного масла по каплям, один инструмент для нарезания вкрутую сваренного яйца на тонкие ломтики, другой — для придания сливочному маслу формы ракушек, какой-то ужасно сложный коловорот, а по сути всего лишь усовершенствованный штопор; сюрреалистические редимейды (полностью посеребренный батон) и объекты поп-арта (банка «Seven-up»); а еще засушенные цветы под стеклом в рамках романти́к или рококо из крашеного картона и ткани, очаровательные обманки, в которых каждая деталь — кружевная скатерть на столике высотой в два сантиметра или паркет ёлочкой с половицами длиной не более двух-трёх миллиметров — воcпроизведена с тщательной достоверностью; наборы старых почтовых открыток, изображающих Помпеи в начале века: Der Triumphbogen des Nero (Arco di Nerone, Arc de Néron, Nero’s Arc), la Casa dei Vetti («один из лучших образцов римской аристократической виллы с живописными фресками и мраморным декором, сохранившимися на перистиле, некогда украшенном растениями..»), Casa di Cavio rufo, Vico de Lupanere, и т. п. Самыми красивыми экспонатами этой коллекции являются хрупкие музыкальные шкатулки: одна из них, предположительно старинная, — это крохотная церковь, чьи колокола — стоит лишь слегка наклонить колоколенку — начинают вызванивать знаменитую мелодию «Smanie implacabili che m’agitate» из «Cosi fan tutte»; другая — маленькие настольные часики с маятником, который, раскачиваясь, оживляет маленькую крысу в балетной пачке.

Представим себе человека, чья обеспеченность может сравниться лишь с безразличием к тому, что обычно обеспеченность гарантирует, и чьё неимоверно амбициозное желание заключается в том, чтобы уловить, описать, исчерпать, но не всю полноту мира, — одного заявления подобной цели уже достаточно для того, чтобы проект провалился, — а один из составляющих его фрагментов: речь идет о том, чтобы запутанной хаотичности мира противопоставить несомненно ограниченную, но полную и цельную программу, которая будет реализована с неумолимым совершенством.

Иначе говоря, Бартлбут однажды решил, что вся его жизнь будет строиться вокруг единственного проекта, обоснованием которого станет одна лишь произвольная необходимость его свершения.

Эта идея у него возникла, когда ему было двадцать лет. Сначала эта идея была расплывчатой; на сформулированный вопрос: «Что делать?» намечался ответ: «Ничего». Бартлбута не интересовали ни деньги, ни власть, ни искусство, ни женщины. Ни наука, ни игра. От силы — галстуки и лошади или, если угодно, то, что скрывалось за этими ничтожными внешними признаками (хотя тысячи людей весьма эффективно выстраивают свою жизнь вокруг своих галстуков, а ещё большее количество — вокруг своих воскресных лошадей), а именно некая неопределённая, но волнующая идея совершенства.

За последующие месяцы и годы она развилась и оформилась на основании трех главных принципов.

Первый был этического порядка: речь шла не о подвиге, не о рекорде, не о покорении вершины, не об исследовании морского дна. То, что собирался сделать Бартлбут, не представлялось бы ни зрелищным, ни героическим; это был бы простой и скромный, разумеется, трудный, но осуществимый, контролируемый с начала и до конца проект, который в свою очередь управлял бы до мельчайших деталей жизнью того, кто ему себя посвятил.

Второй был логического порядка: исключая любую поправку на случай, проект заставлял бы время и пространство функционировать как абстрактные координаты, в которые с неизбежной повторяемостью вписывались бы одинаковые события, непреклонно происходящие в нужном месте и в нужный час.

И, наконец, третий был эстетического порядка. Бесполезный проект, — ведь лишь бесцельность гарантировала его неукоснительную обязательность, — сам бы себя аннулировал по мере своей реализации; его совершенство было бы цикличным: последовательность событий, которые, выстраиваясь в цепь, сами себя упраздняли бы: исходя из ничего — через выверенные преобразования конкретных предметов — Бартлбут к ничему бы и пришёл.

Таким образом, определилась конкретная программа, которую можно вкратце представить следующим образом:

За десять лет, с 1925 по 1935-й, Бартлбут приобщается к искусству акварели.

За двадцать лет, с 1935 по 1955, он объезжает весь мир, рисуя, из расчёта одна акварель в две недели, пятьсот морских пейзажей одинакового формата (65×50 или 50×65) с изображением портов и гаваней. Всякий раз, по завершении, акварель отправляется мастеру-специалисту (Гаспару Винклеру), который её приклеивает на тонкую деревянную пластину и разрезает на пазл из семисот пятидесяти деталей.

За двадцать лет, с 1955 по 1975, вернувшийся во Францию Бартлбут по порядку восстанавливает приготовленные пазлы, из расчёта один пазл в две недели. По мере собирания пазлов пейзажи, проходя стадию «ретекстуризации» и отклеивания от основы, доставляются на то самое место, где двадцать лет назад они были нарисованы, и погружаются в стирающий раствор, из которого выходят чистыми и нетронутыми листами ватмана.

Таким образом, не осталось бы никаких следов от проекта, который на протяжении пятидесяти лет полностью занимал его автора.

Думаю, в тот год я начал терять рассудок. Я выстраивал следующие умозаключения: я ищу Элизабет де Бомон, то есть высокую светлоглазую блондинку, хорошо говорящую по-английски, выросшую в Таре и т. д. Однако Элизабет де Бомон знает, что я её разыскиваю, а значит, скрывается, а в таком случае скрываться означает по возможности уничтожить отличительные признаки, по которым — как предполагает она — я её определяю: следовательно, мне следует искать не Элизабет, не высокую женщину, блондинку и т. д., а анти-Элизабет, и я начал приглядываться к низкорослым брюнеткам, коряво изъяснявшимся по-испански.

Карел ван Лоренс был одним из самых пытливых умов своего времени. Он родился в Голландии, но из любви к философам Просвещения принял французское подданство, жил в Персии, Аравии, Китае и даже в Америке и свободно говорил на дюжине иностранных языков. Обладая высокими интеллектуальными способностями, но хватаясь за всё сразу, неспособный более двух лет подряд отдаваться какой-то одной науке, за свою жизнь он перепробовал самые разные виды деятельности; с одинаковой лёгкостью и удовольствием он перескакивал от профессии хирурга к профессии геометра, лил пушки в Лахоре и основывал ветеринарную школу в Ширазе, преподавал физиологию в Болонье, математику в Халле и астрономию в Барселоне (где осмелился выдвинуть гипотезу, согласно которой Мешен ошибся в расчетах метра), перевозил ружья для Вольфа Тона, а ещё, будучи органным мастером, планировал заменить кнопки язычковых регистров на демпферные клавиши, что, кстати, осуществилось через сто лет. Это систематическое непостоянство приводило к тому, что на протяжении всей своей жизни Карел ван Лоренс поднимал целый ряд интересных вопросов, неоднократно намечал их возможные решения, не лишённые изящества, а иногда даже гениальности, но почти ни разу не удосужился более или менее внятно оформить полученные результаты. После его смерти у него в кабинете были найдены большей частью неразборчивые заметки, относящиеся без какой-либо избирательности к археологии, египтологии, печатному делу (проект универсального алфавита), лингвистике (письмо г-ну Гумбольдту о наречии района Уарсенис: вне всякого сомнения, это был всего лишь черновой набросок статьи, так что Гумбольдт нигде о нём даже не упоминает), медицине, политике (предложение о совершенствовании демократического правительства, учитывающее не только разделение государственной власти на три ветви — законодательную, исполнительную и судебную, — но и поразительным образом предвосхищающее существование четвертой ветви, которую он называет публицистической (от publiciste, журналист), то есть информационной), математике (заметка о проблеме Гольдбаха, в которой всякое число n может быть представлено в виде суммы простых чисел K), физиологии (гипотезы о зимней спячке сурков, пневматическом характере тела птицы, добровольном апноэ у гиппопотамов), оптике, физике, химии (критика теорий Лавуазье о кислотах, основы классификации простых тел), — а также многие проекты изобретений, которым чаще всего не хватало какой-то мелочи для окончательной разработки: велосипед-самокат с управляемым колесом, похожий на модель Дреза, но опередивший её на двадцать лет; материя, названная «пеллетт» и похожая на искусственную кожу (в основе грубая ткань, обработанная составом из пробочного порошка, льняного масла, разных клеев и смол); «солнечный кузнечный горн», устроенный из составленных вместе металлических пластин, отполированных до зеркального блеска и наведённых на подходящий очаг.

Я зашел в паб под названием «The Donkey in Trousers». На вывеске красовался осёл, у которого все четыре ноги были замотаны в высокие поножи из белой ткани в красный горошек. Мне казалось, что такие ослиные штаны практиковались лишь на острове де Ре, но аналогичный обычай наверняка существовал и где-нибудь в Англии. На месте хвоста у осла был кусок бечевки, а подпись объясняла, каким образом он может служить барометром:

If tail is dry	→	Fine
If tail is wet	→	Rain
If tail moves	→	Windy
If tail cannot be seen	→	Fog
If tail is frozen	→	Cold
If tail falls out	→	Earthquake

У меня исключительная и даже, думаю, необыкновенная память на все места, где я сплю, за исключением тех, из раннего детства — до окончания войны, — которые смешиваются в сплошную серую безликость школьного дортуара.

Я представляю себе парижский дом, у которого снята фасадная стена, — подобно тому, как приподнимается крыша в «Хромом бесе», или изображается сцена игры в го в «Повести о Гэндзи», — таким образом, что с первого до последнего этажа все фасадные помещения видны сразу и одновременно.

Однажды на улице Линне я увидел двух слепых. Они шли под руку. Оба — с длинными и очень гибкими тростями. Совсем молодой мужчина и женщина лет пятидесяти. Концом трости женщина прикасалась ко всем вертикальным препятствиям, возвышавшимся вдоль тротуара, и направляла к ним трость молодого человека, поясняя ему, очень быстро и безошибочно, о каких препятствиях шла речь: фонарь, автобусная остановка, телефонная кабина, урна, почтовый ящик, дорожный знак (разумеется, она не могла уточнить, на что именно указывал знак), светофор..

Уже давно нам следовало бы усвоить привычку перемещаться свободно, так, чтобы это нам ничего не стоило. Но мы этого не сделали: мы остались там, где были, и все осталось, как было. Мы даже не спрашивали себя, почему это было так, а не иначе. Ну, а потом было уже слишком поздно, мы уже как-то притерлись. Мы стали считать, что нам хорошо там, где мы есть. В конце концов, там ничуть не хуже, чем по другую сторону.