Кабаков всегда выбирал для себя роль труса. Он упорно отказывался принимать участие в акциях других художников, носивших открыто политический характер. Он приходил и стоял в толпе, но лишь пожимал плечами, когда его спрашивали, почему он не участвует в акции. «Я самый обыновенный напуганный советский человек, — говорил он. — Я даже боюсь ходить по улицам. Не просите меня быть героем. Не предъявляйте ко мне таких требований. У меня нет сил, чтобы им соответствовать». И тем не менее, нет сомнений, что его идеи, развитые другими людьми, стали основой образа жизни всего круга неофициальных художников. «Трус» Кабаков научил всех вокруг себя быть смелыми, и это он знал, и все это знали. Его поза труса была абсурдом, так же как абсурдом было его восклицание «замечательно!». Именно Кабаков знал сам и научил всех, что можно говорить всё, что угодно, если никто не сможет за тобой угнаться, что нужно всегда заметать за собой следы, неважно, есть за тобой вина или нет. Кабакова никогда нет там, где вы рассчитываете его застать, и к тому времени, когда вы наконец попадаете туда, он уже куда-то упорхнул. Пока он рассказывает вам, что там, куда он уехал, не очень интересно, вы понимаете, что это самое интересное место на земле, так что вы следуете за ним, как за миражом в пустыне. Этот эффект не случаен: Кабаков выстраивает линии социальной и личной обороны путём мистификации — в работах и в жизни. Он как-то описал это как типично еврейский комплекс, заметив, что евреи, зажатые другими народами, должны были в тайне сохранять живой свою историю и культуру, и с самых древних времён тайна была у них ключом для продолжения жизни. «Сам Кабаков, — сказал Никита Алексеев, — всегда был лишь отчасти внутри кабаковского круга».