Я кулаками бью рассвет,
я обезглавливаю горы,
и одиночество в ответ
рыдает и глядит с укором.
Я горизонт разворошил,
в глухом лесу повесил иней
и выпустил всю кровь из жил
у раненой небесной сини.
Пришла надежда. Кто же дал
ей право на меня? Кто хочет,
чтоб я лунатиком блуждал
над пропастью? О сумрак ночи,
ты этот гнев не потуши,
и пусть пылает ярость эта,
чтоб в тайниках моей души
смог победить я лжепоэта.
Бывает век наш иногда
к поэзии неравнодушен;
её он любит, но тогда,
когда в своих объятьях душит.

Я опущусь с парашютом в самом центре подпольных сражений,
    у меня при себе будет всё, чтобы ранить дороги,
    калечить мосты, отравлять водоёмы;
я научу партизан, как получше устроить засады,
    как бесшумно снять часовых
    и как правильно спеть немудреный куплет пулемёта;
я агентов противника буду ловить,
    как бабочку ловят фуражкой.
Каждый мой день будет кровью и кровью отмечен,
    каждая ночь моя станет возмездия ночью.
Будет мой хлеб отдавать синеватым дымком перестрелки.
На рассвете однажды я лягу в траву,
    уткнувшись в свой пропуск фальшивый.

Прежде чем в землю меня закопать, люди спросят:
    «А кто он такой?»
И никто им не скажет: «Он — тот, кто сражался,
    чтобы чистыми были дороги,
    чтобы птицы летали спокойно.»
«Как его имя?» Не скажет никто:
    «Его имя — вот эта трава
    и счастливые в поле ромашки.»
И забудут меня,
но опять под откос полетят поезда,
и другие колонны солдат
на дорогах других будут разорваны в клочья,
в воду рухнут другие мосты,
    и другие у берега лягут холодные камни,
    как убитые птицы-пингвины.

Повесили мысли мои,
утопили мой вздох,
расстреляли моё беспокойство.
И вот, задумчивый, словно рассвет,
я смотрю сквозь кровавые стекла окна
и сквозь веки мои, что дрожат, как роса.
Меня преследуют, словно богатство, сокрытое в трюме,
и псы мою тень разрывают.
Ничего у меня не осталось:
гвоздями прибили к дверям мою кожу,
камнями мои позвонки раздробили.
Затравлен я! Комната эта — мой склеп,
Здесь последняя на пол слеза упадет,
на обоях останется след от ногтей.
Через час здесь появятся дыры в стене,
закричит штукатурка, как мул, избиваемый палкой,
и зеркало, словно проклятье, взорвётся и на куски разлетится.
Через час слепотою покроют меня,
и, как сумерки, буду я тих,
и тело моё не сможет уже содрогаться.
Спокойствие будет признаньем измены моей:
выдал я только ненависть им,
продал только презренье.

Кружись, кружись, чтоб в нос
вцепиться или в плечи,
кружись, чтобы до слёз
глаза хлестать при встрече.

Гони в загон ягнят,
где б их ни заприметил.
На части я разъят
тобой, воскресный ветер.

Мне рук моих и глаз
вернуть ты не намерен.
Ну что ж! Моих гримас
не тронь по крайней мере.

Руки к нему протянул —
он обжигает ладони.
В глубь моих глаз запихнул —
мечется зверем в загоне,
полон опасных причуд,
прыгает, скалит зубы.
Поговорить с ним хочу —
он вырывает мне губы.
В шкуру его я врос —
нет в ней ни формы, ни цвета,
ибо на каждый вопрос
и мудреца и поэта
то это тигр, то бизон,
то обернётся он ланью,
то голубком.. Горизонт
сверх моего пониманья.

Проворней зебры ты порой,
подвижнее меридиана,
твой позвоночник под корой
звенит насмешливо и странно.
Нельзя твоих плодов срывать,
и пусть запомнят все поэты:
сокрыта здесь морская гладь,
здесь погрузились в сон кометы.
Мудрее рыб ты, и легки,
как тропики, твои движенья,
на все поэмы и стихи
в листве ты прячешь возраженья.
Едва с тобой заговоришь —
вокруг тебя безмолвья стены,
ты бьёшь ветвями, ты паришь
и исчезаешь вдруг со сцены.