Хожу на этюды в Донской монастырь, куда меня впервые привёл тот же Володя. Здесь, посреди Москвы, другой мир. Пустынно, заброшенно. По всей территории монастыря расставлены обломки Триумфальной арки, которую теперь восстановили в Филях. Кладбище старой русской аристократии, могилы Чаадаева и Владимира Одоевского. Последний интересовал меня чрезвычайно, и я собирал о нём всё, что возможно.

Паломничество в Донской монастырь стало традицией, и позже, уже с Пашей, мы каждую осень ходили туда «шуршать листьями».

Холин на первый взгляд кажется высокомерным. На самом деле он высокий и мирный. Высокий мерин. Он похож на коня. И на Дон-Кихота.

Хожу по своему подвалу. Трогаю стены, не верю! Моя мастерская! Две комнаты, кухня, проходная комната! Приспосабливаю её для себя и обнаруживаю под обоями замурованную стену со стеклянными окошками и дверью, как на дачной веранде.
Такого нет ни у кого! Теперь у меня будет кухня, как веранда!
Мастерская — нора!
Мастерская моей души!
Вот уже 20 лет, как у меня её нет, а мне до сих пор снится, как я открываю обитую каким-то тряпьем дверь и вхожу в мою мастерскую. Каждую вещь, каждую бумажку, каждую скрипучую половицу я отчётливо помню. Я прохожу в глубину, в самое таинственное, самое сокровенное место, в свою кухоньку за застеклённой стенкой. Здесь всегда вечер. Я зажигаю настольную лампу, которая стоит на пустом аквариуме. Сбоку можно засунуть руку в этот аквариум и достать пачку чая, сухари, изюм. Включаю плитку, ставлю чайник, сажусь за стол, покрытый клеёнкой, трогаю пыльные книги на полочке, ставлю пластинку на проигрыватель, ложусь на диван, надеюсь, что на Страшном суде он будет молчать и не выдаст мои тайны, слушаю музыку..

В 1970-м меня прорвало.
Работа в книге отступает на второй план. Главным становятся картины. Я нащупываю наконец свой современный язык, и выходит он не из той «высокой» культуры, которую я любил и люблю, не из книг и музеев, а снизу, из той продукции, которая ничего общего с искусством не имеет. Из протиповожарных стендов: «Хозяйка, проявив халатность, утюг не выключив, ушла, и вот какая неприятность в квартире той произошла»; из щитов на подмосковных железнодорожных станциях: «Не перебегайте перед поездом!», «Что вам дороже, жизнь или сэкономленная минута?»
Этот язык бедный, скупой. Стенды и щиты выполнены примитивной трафаретной техникой в 3-4 колёра. Характер изображений грубый, схематичный.

Либеральная интеллигенция этого времени покупала и собирала детские книжки не только для своих детей, но в первую очередь для себя. Забитая и униженная, копощащаяся в своих жалких квартирах, она была одержима одной общей страстью, она собирала библиотеки. Она жаждала трансцендентного, а детская литература от Андерсона до Туве Янссон эту жажду утоляла. Статус детской книги, сейчас в это трудно поверить, был очень высок. Это была одна из отдушин в жёсткой советской культуре.

Методы строительства альбомного сооружения у меня и Кабакова диаметрально противоположны. Илья чаще всего начинает как бы сверху, с отдельных рисунков, разворачивает их в серию, двигаясь на ощупь, группирует их, отбирает, снабжает текстами и завершает фундаментом, то есть жёсткой смысловой и изобразительной конструкцией. У него поэтому много «отходов», которые он, однако, необычайно умно и экономно использует для создания других сочинений.
У меня, наоборот, возникает сначала идея, сценарий, как бы фундамент, общая структура, которая потом уже редко подвергается изменениям и на которой я строю отдельные блоки рисунков, текстов и т. п.

И вот мы живы, ещё не так стары, часто оказываемся в одном городе, мы никогда не ссорились, нам нечего делить, мы не завидуем друг другу, не ненавидим друг друга и никогда, никогда не встречаемся.

Шварцман для меня был воплощённым гнездилищем «злых точек». С дикими амбициями, страшной гордыней и непристойным, постыдным шаманством. Он, например, подзывал кого-нибудь из гостей и говорил:

— Старик, иди сюда, потрогай картину. Не бойся. Чувствуешь, какая энергия из неё исходит!

Я родился 14 января 1937 года. Это означает, что был зачат в апреле 1936 года, что мама ходила со мной во второй половине того же года. У меня существует память, невероятно слабая, но существует, этого пренатального периода. Она проявляется в мгновенной точечной вспышке узнавания. Так произошло со мной при чтении «Счастливой Москвы» Платонова. Платонов писал этот роман как раз во второй половине 1936 года, и где-то в самом начале 1937-го, т. е. к моменту моего рождения, он прекратил писать и спрятал его так, что обнаружили его только спустя 53 года. Когда я читал платоновское описание Москвы, летней жаркой ночи со спящими на крышах людьми и особенно того момента, когда Моска Честнова, перегнувшись через подоконник, свесив волосы, смотрит вниз на улицу, у меня и произошло это узнавание.
Мгновение это такое короткое, что ни поймать его, ни описать — невозможно.

Представь себе разбитый стакан, в осколках которого отражается плачущая женщина.

Представь себе комнату в сумерках, угол постели с измятой простынёй и лиловое вечернее небо за окном.

Представь себе элегантно одетого мужчину, внимательно разглядывающего в лупу коллекцию насекомых.

Представь себе молодого поэта, лежащего на полу с дымящимся револьвером у виска.

Один из последних моих альбомов называется «Шаги механика». Альбом состоит из ряда рисунков, включающих в себя короткие, как бы повисающие в воздухе странные фразы: «Заглядывают в окна, рычат», «Холодные вагоны и горячие пирожки», «Евы не будет в райском саду», «Бабушка спохватилась, а сковородки нет», «Подозрительная игра в прятки» и т. п.
Сам бы я такие замечательные слова не придумал. Я добыл их особым образом, разработав специальную технику.
Техника проста и похожа на рыбную ловлю удочкой. Берёте любую книжку, журнал или даже газету. Открываете и стараетесь рассредоточить зрение так, чтобы видеть всю страницу целиком и не видеть отдельные слова. Какое-то время держите взгляд таким замутнённо-расстредоточенным и потом как бы отпускаете его.
Взгляд обретает способность сфокусироваться и выхватывает на странице какую-то фразу или обломок фразы. Вы выдернули удочку. Не всегда, конечно, на крючке оказывается рыбка. Надо попытку повторить.

С трудом могу себе представить человека, который любил бы Микеланджело. Им можно восхищаться, но не любить. И он сам не для того, чтобы его любили. И в этом его величие. Ему было безразлично мнение людей. Его единственным собеседником и судьёй был Бог.

Пригов сверхчеловек. Таких больше нет. Он из разряда античных героев или средневековых подвижников. Ежедневный тяжелый изнуряющий труд, страшная самодисциплина, истовое служение тому, что его превосходит. Ко времени нашей встречи им написано 36 000 стихотворений, пять прозаических книг, сколько рисунков, не знаю, но одних только монстров триста. Сизифов труд. Каждый, даже небольшой рисунок — шесть-семь ночей. Множество перформансов. Снимался в пяти фильмах. Сейчас поёт в опере и даже танцует в балете. Со своей полиомелитной ногой!

Новый 2007 год мы встречали вместе в уютнейшем доме Игоря Померанцева. Кроме нас с Миленой, Д. А. и Нади были Кобрины, Марина Смирнова и Томаш Гланц. Я заранее попросил Пригова, чтобы он почитал. Он прочёл новые вещи и кое-что из своей классики: «Китайское», «Куликовскую битву», «Евгения Онегина». Искусство чтения, поэтического чтения и крика Пригов отточил до гениального совершенства, богатство его звуковой палитры невероятное. Даже в эту новогоднюю ночь, а мы вернулись из гостей в половине третьего, он не нарушил заведённого ритуала и сел рисовать.

— Мне для работы нужен кусочек стола, лампа и радио с классической музыкой. Всё.

К еде, одежде, развлечениям Д. А. безразличен. В семейных отношениях как бы полное подчинение, согласие во всём. Здесь, в Праге он, например, покорно пошёл с Надей в магазин, и они купили ему пальто и шапку. Полное подчинение до.. До той черты, где начинается Пригов.

Я должен признаться тут в нежной любви к тем пространствам, где я работал и работаю. Я отношусь к ним как к живым существам. Я глажу их, целую, разговариваю с ними, а если с ними что-то нехорошее случается — протекает потолок, например, или перестаёт работать отопление, или ломается замок, — я переживаю это как личную трагедию.

Почему я достаточно подробно описываю содержательную часть своих работ и так мало внимания уделяю их формальной стороне? Потому что формальная сторона относится к кухне художника, о ней совсем не обязательно знать зрителю и читателю. Я думаю, что настоящий шеф-повар не будет рассказывать гостям в своём ресторане обо всех ингредиентах, использованных им при сочинении супа. Может, ему необходимо было для особого вкусового оттенка положить в кастрюлю кусок хвоста мёртвой кошки. И дело не в каких-то профессиональных секретах и даже не в том, что это не интересно и не должно быть интересно никому, кроме автора. Увы, уже много-много лет всё обстоит совсем наоборот, именно рассказы о кухне вытеснили из текстов художников и искусствоведов основные аспекты искусства, о которых действительно стоит говорить. Не только упоение разными фактурами, разными материалами и их сочетаниями, но вообще формальная ориентация самого художественного процесса и его последующего анализа сдвигает искусство как духовную дисциплину в область вещей. Искусство же есть производство смыслов, а не производство вещей.

Они вернулись!
Стол, диван, подушка,
И скатерть белая
С крахмальным острым краем.
И лужи на дворе,
И облако в стакане.
Вернулся скомканный платок в кармане.
Петрарка с Данте
И змея-соседка.
Сирень в саду,
Зеленая беседка
И на скамье открытый том Парни..

Они вернулись!
Голоса подруг, звон рюмок, вилок
Приготовление застолья, блеск бутылок.
Вернулись боль, и слезы, и сомненья.
И прошлогодний снег,
Экстазы и волненья.
Гроза в начале мая,
Скрип калитки.
Глухой Бетховен,
Липкий след улитки,
И поцелуи в парке при луне..

Они вернулись!
Треугольник влажный,
И в солнечном луче
Фонтанчик спермы радужный.
Покой и сон
Божественный в траве.

Улитка оставила след на песке
Полётов своих траекторию
Узкий путь
Шлифовальщика
Перламутровых пуговиц

Разница между серией и циклом в том, что цикл — более закрытая форма, серия — более открытая. Альбомы, например, — это циклы. В них не только ни убавить, ни прибавить ничего нельзя, но и порядок строго определён. В картинных циклах — таких, как «Квартира 22» или «Сады Монаха Рабиновича» — порядок строго не определяется, но выпадение одной или нескольких картин ощущается очень болезненно. Серия в этом смысле более открытая форма. В ней и порядок, и количество могут легко меняться.