Прежде всего, хоть и трудно, любить язык, что унижен
ложью газетных столбцов, напыщенных некрологов,
душными спальнями, криком базарным, стукаческой пишмашинкой,
вонью дворцов и окопов, третьеразрядным театром,
стенами мест отхожих и кабинетов допросных
в серых зданиях, где защищены пролеты
железною сеткой, чтоб не человеку — веку
решение принимать, смертный час выбирая;
полураспавшийся, хриплый, шершавый от шума
и ярости. В общем, любить язык,
сосланный вниз на землю вместе с нами, поскольку
даже в таком, в нём отразилось
первичное слово, то, что зачато в иной вселенной.
Дадено было оно, дабы нас отличить от глины,
пальмы или дрозда, может, от ангелов даже,
чтобы мы, называя, осознавали предметы.
Тем, кто хочет вернуться в утраченное пространство,
оживляя язык — следовало понять бы:
дело почти безнадежное. Ибо двери,
как известно, тем дальше, чем ближе к ним подберёшься;
дар равноценен утрате; всё, что построил,
будет немедля разрушено. Также войти невозможно
в рай чужой (ибо много раёв). А вошедший
след за собой сотрёт и ключ потеряет.
Ты, говорят, лишь орудие. Ибо тебе диктует
некто, кому глянешь в глаза — ослепнешь.
Не совсем. По Иаковой снящейся лестнице лезешь наощупь,
напрягая все силы, которых нет, без страховки,
пока кто-то там не встретит (если встретит). А после —
это особенно редко, но всё же бывает, —
тебя отстранив, пару слов переставит,
поменяет, поправит синтаксис, ударенья —
и вот тогда понимаешь: то, что сделал — годится,
ибо буквы плывут по листу, как шуга по реке,
и проступают кустарник, набережная, город,
а кто это будет читать (если будет) — гадать не надо.