Прежде всего, хоть и трудно, любить язык, что унижен
ложью газетных столбцов, напыщенных некрологов,
душными спальнями, криком базарным, стукаческой пишмашинкой,
вонью дворцов и окопов, третьеразрядным театром,

стенами мест отхожих и кабинетов допросных
в серых зданиях, где защищены пролеты
железною сеткой, чтоб не человеку — веку
решение принимать, смертный час выбирая;

полураспавшийся, хриплый, шершавый от шума
и ярости. В общем, любить язык,
сосланный вниз на землю вместе с нами, поскольку
даже в таком, в нём отразилось

первичное слово, то, что зачато в иной вселенной.
Дадено было оно, дабы нас отличить от глины,
пальмы или дрозда, может, от ангелов даже,
чтобы мы, называя, осознавали предметы.

Тем, кто хочет вернуться в утраченное пространство,
оживляя язык — следовало понять бы:
дело почти безнадежное. Ибо двери,
как известно, тем дальше, чем ближе к ним подберёшься;

дар равноценен утрате; всё, что построил,
будет немедля разрушено. Также войти невозможно
в рай чужой (ибо много раёв). А вошедший
след за собой сотрёт и ключ потеряет.

Ты, говорят, лишь орудие. Ибо тебе диктует
некто, кому глянешь в глаза — ослепнешь.
Не совсем. По Иаковой снящейся лестнице лезешь наощупь,
напрягая все силы, которых нет, без страховки,

пока кто-то там не встретит (если встретит). А после —
это особенно редко, но всё же бывает, —
тебя отстранив, пару слов переставит,
поменяет, поправит синтаксис, ударенья —

и вот тогда понимаешь: то, что сделал — годится,
ибо буквы плывут по листу, как шуга по реке,
и проступают кустарник, набережная, город,
а кто это будет читать (если будет) — гадать не надо.

Томас Венцлова — Смерть Владимира Ильича
Январь 1924 года. Его императорское величество Николай ІІ обеспокоен, потому что Государственная дума выразила недоверие правительству Плеханова — Набокова. Такому коалиционному правительству социал-демократов и кадетов. И надо искать нового премьера, чтобы он создал новое правительство.

Находясь в Зимнем дворце, Николай II размышляет: «Кого бы пригласить? Столыпина — нет, потому что Столыпин ушёл из политики, живёт в своих имениях в автономном Великом княжестве Литовском, занимается сельским хозяйством. Милюкова — нет, пожалуй, нет, это какая-то не очень серьёзная фигура.

А вот есть такой Ульянов. Владимир Ильич, старый опытный бюрократ, ни в чём плохом не замечен. А ну, пригласить сюда в Зимний дворец, подать сюда Владимира Ильича Ульянова!»

К нему является лимузин, на его квартиру, которая находится на Мойке, и через несколько сотен метров его довозят до Зимнего дворца.

Он поднимается по парадной лестнице. Наверху его ожидает его величество, приглашает в свой кабинет и говорит:

— Владимир Ильич, вот тут такая ситуация. Мы, посоветовавшись с разными коллегами, решили предложить вам бразды правления — управлять нашей конституционной Российской империей. Возьмётесь ли вы за эту работу? Не буду скрывать, работа ответственная и довольно тяжкая.

На что Владимир Ильич говорит:

— Ваше императорское величество, почту за честь. Надеюсь, что справлюсь. Принимаю ваше предложение.

— Отлично, — говорит Николай II и приглашает его в маленькую комнатку рядом с Малахитовым залом. Говорит:

— Ну, значит, вопрос решён: с завтрашнего дня вы создаёте проект правительства, мне его представляете, а пока что поговорим в более интимной обстановке.

Лакей наливает коньяк, они пьют, и после третьей рюмки коньяка Владимир Ильич говорит:

— Ваше величество, вряд ли мы будем уже в столь интимной обстановке, как сейчас, поэтому я решаю сказать то, что всю жизнь мечтал вам сказать. Вся наша семья денно и нощно молится за вашего покойного батюшку Александра III. За то, что он помиловал моего бедного брата.

— Да, — говорит Николай II. — Помню, помню эту историю. Он был замешан в проекте покушения. Но мой батюшка... Конечно, ему было очень трудно, потому что всё общественное мнение было против. Владимир Соловьёв прочёл в университете лекцию, в которой потребовал смертной казни для заговорщиков. Лев Толстой — тот вообще опубликовал статью «Не могу молчать!», в которой потребовал четвертовать их публично на Красной площади по старым российским обычаям.

— Но, между нами говоря, Лев Толстой — это был великий, конечно, писатель, но в конце жизни он был совершенно сумасшедший. Он так мучил бедную Софью Андреевну, что та не выдержала, сбежала из Ясной Поляны и умерла на станции Астапово.

— Да, я помню, — говорит Николай II, — вы тогда ещё в «Новом времени» напечатали статью. Замечательную статью, читал с большим удовольствием! Называлась «Графиня Софья Толстая как зеркало русского консерватизма». Превосходная была статья! Так вот, батюшка тем не менее рассудил по-христиански и решил заменить им смертную казнь бессрочной каторгой. А там, глядишь, и амнистия подоспела. И вашего брата отпустили. Кажется, он пошёл по научной части?

— Да, — говорит Владимир Ильич. — Он пошёл по биологической части, создал целую новую область науки, называется генетика. Был избран в Академию наук. Не столь давно скончался, оплакиваемый чадами и домочадцами. И сослуживцами, учёными.

— Да, — говорит Николай, — а с Толстым вот ведь как получилось. Он и дальше пытался шуметь, но патриарх Вассиан, в миру Василий Розанов, пригрозил ему анафемой, и тогда Лев Николаевич успокоился. Ну а сейчас его, как известно, уже нет в живых. Вечная ему память, как-никак великий писатель, автор «Войны и мира» и «Анны Карениной».

После этого императорское величество даёт понять Владимиру Ильичу, что аудиенция окончена. Владимир Ильич откланивается, садится в лимузин и едет обратно к себе на Мойку.

И тут в лимузине его хватает инсульт, апоплексический удар. Он парализован. Его подвозят к дому. Выбегает в ужасе его жена, госпожа Коллонтай. Его вносят в роскошную квартиру, вызывают личного врача, Льва Давидовича Бронштейна.

Лев Давидович Бронштейн, хотя он иноверец, иудейского вероисповедания, тем не менее близкий друг семьи. Он по вечерам иногда играет с Владимиром Ильичом в шахматы. Очень его любит. Прослушивает его, осматривает, выходит со слезами на глазах и говорит госпоже Коллонтай:

— Увы, бывают ситуации, когда медицина бессильна. Через несколько часов Владимира Ильича с нами уже не будет. Ничем не могу помочь, мужайтесь.

И удаляется.

А Владимир Ильич лежит и остатками сознания пытается понять:

«Что такое? Почему Бог меня так покарал? Я наконец достиг вершины своих мечтаний. Мне вручили судьбу великого государства, и, вероятно, я бы справился. Но в самый последний момент Бог покарал меня смертельной болезнью, ударом, и скоро я увижу Господа. Чем я согрешил? Я был верный прихожанин, даже церковный староста.

Был ли я грешен? Ну, скажем, в прелюбодеянии. Да, однажды это со мной случилось. Согрешил. Прелюбодействовал с декаденткой Зинаидой Гиппиус, но потом исповедовался у знаменитого старца Дионисия, в миру Дмитрия Мережковского, который дал мне отпущение грехов, но сказал, что я обязан покаяться также перед своей женой. Я покаялся перед госпожой Коллонтай, которая заплакала и сказала: “Володя, я тебя прощаю. Виновата эта стерва Зинка. Для неё согрешить — как стакан воды выпить”. Ну вот был такой грех, но я вроде бы получил отпущение.

Какие же ещё у меня грехи?»

И тут вдруг ему приходит последняя мысль: «Да, в 1894 году в Тифлисе я был товарищем прокурора и судил молодого разбойника. По имени был Иосиф, по фамилии то ли Джугаридзе, то ли Джапашвили, не помню. Но был симпатичный молодой человек. Ну, провинился, но мог ещё исправиться. А я его присудил к повешению. Его повесили в Тифлисе при большом стечении народа на главной площади. Вот за это Господь меня покарал».

И тут Владимир Ильич отдаёт богу душу.