— То, что я вам рассказываю, должно остаться между нами. К тому же всё это может оказаться неправдой.

— Хочешь стать коммивояжёром? Продавать электробритвы для французских пуделей?

— Никаких неодушевлённых предметов. Могу торговать рабынями.

Фокусник — умирающая профессия. Все нормальные люди идут в политику.

Странный мир, населённый исключительно людьми, которые зовутся «туристами». Его пейзажи складываются из неодушевлённых памятников и зданий, его населяют полуодушевлённые официанты, таксисты, гостиничные посыльные, гиды — они всегда рядом и готовы выполнить (с разной степенью эффективности) любую прихоть туриста, предварительно получив соответствующие чаевые, бакшиш, purboire, mancia. К тому же этот мир двумерный, как и сама Улица, как картинки и карты в красных карманных путеводителях. Пока открыты филиалы Бюро Кука, Клубы путешественников и банки, пока скрупулёзно выполняются все рекомендации раздела «Распределение времени», пока сантехника в отеле в порядке («Ни один отель, — пишет Карл Бедекер, — нельзя назвать первоклассным, если он не удовлетворяет санитарным нормам, которые в числе прочего предполагают наличие достаточного количества воды для смыва и туалетной бумаги должного качества»), турист может безбоязненно передвигаться в этой системе координат. Война для него — это в худшем случае стычка с карманником, представителем «огромной армии жуликов, которые моментально распознают иностранца и ловко пользуются его незнанием местных реалий»; депрессия и процветание отражаются лишь в обменном курсе валют, а политика, разумеется, никогда не обсуждается с местными жителями. Другими словами, туризм — это наднациональное явление, вроде католической церкви, и к тому же, пожалуй, наиболее совершенная форма вероисповедания на земле, ибо, кем бы ни были туристы — американцами, немцами, итальянцами и т. д., — Эйфелева башня, пирамиды и Кампанила вызывают у них совершенно одинаковую реакцию, их Библия написана безупречно чётко и не допускает произвольного толкования; они созерцают одни и те же пейзажи, страдают от одних и тех же неудобств, живут в одном ясном и понятном масштабе времени. Туристы — верноподданные Улицы.

И тут он принялся путано излагать нечто о штуке под названием «энтропия». Это слово, похоже, беспокоило его не меньше, чем «Тристеро» Эдипу. Но оно было слишком научным для её ума. Она поняла лишь, что есть два вида этой самой энтропии. Один имеет отношение к тепловым двигателям, а другой — к передаче информации. Полученные ещё в тридцатые годы уравнения для обоих видов выглядели похожими, что считалось совпадением. Два этих поля абсолютно разъединены, кроме одной точки по имени Демон Максвелла. Если Демон сидит и сортирует свои молекулы на горячие и холодные, то о системе говорят, что она теряет энтропию. Но эта потеря неким образом компенсируется получаемой Демоном информацией о молекулах.

— Передача информации — вот ключевой момент! — воскликнул Нефастис. — Демон передает данные медиуму, и тот должен реагировать. В этом ящике бессчётные мириады молекул. Демон собирает данные о каждой. И на каком-то глубоком психическом уровне он передает сообщение. Медиум должен принять этот неустойчивый поток энергий и откликнуться примерно тем же количеством информации. Поддерживать цикличность процесса. На мирском уровне мы видим лишь поршень — надо надеяться, движущийся. Всего одно еле заметное движение на массивный комплекс информации, разрушающийся с каждым энергетическим ударом.

— Погоди, — сказала Эдипа, — я теряю нить.

— В данном случае энтропия это фигура речи, — вздохнул Нефастис. — Метафора. Она связывает мир термодинамики с миром потока информации. Машина использует оба мира. А Демон делает эту метафору не только словесно изящной, но и объективно истинной.

— Но что, если, — она чувствовала себя еретиком, — Демон существует лишь благодаря схожести двух уравнений? Благодаря метафоре?

Нефастис улыбнулся — непроницаемый, спокойный, верующий.

— Для Максвелла он существовал задолго до появления метафоры.

Но был ли сам Максвелл таким уж приверженцем существования своего Демона? Она взглянула на приклеенную к ящику картинку. Секретарь Максвелл изображен в профиль, и его взгляд не пересекается с эдипиным. Лоб округл и гладок, на затылке забавная шишка, укрытая вьющимися волосами. Видимый глаз имел мягкое и уклончивое выражение, но Эдипа подумала — какие, интересно, идефиксы, кризисы, полуночные кошмары могли выходить из затененных тонких черт его спрятанного за густой бородою рта?