Наши отношения регулировались неписаным кодексом со множеством правил. Это была как бы игра, но игра всерьёз. Самое непреложное правило называлось «Посменное дежурство». И означало оно, что в любой день и момент кто-то один из нас должен держать ухо востро, оберегать другого. Если Роберт принимал наркотики, я должна была при этом присутствовать и бодрствовать. Если меня брала тоска, Роберту не разрешалось падать духом. Если кто-то заболевал, другой оставался на ногах. Главное — чтобы мы никогда не потворствовали своим капризам одновременно.

Вечерами мы крутили на нашем проигрывателе пластинки, под которые нам нравилось рисовать. Иногда играли в «Диск вечера». Ставили конверт от альбома на самое видное место. И крутили диск снова и снова, и музыка вплеталась в события вечера.

И вот в зале, глядя на Джима Моррисона, я поймала себя на неожиданной реакции. Все вокруг словно бы погрузились в транс, я же почувствовала себя бесстрастным зорким наблюдателем — спокойной фиксировала у себя в голове каждое движение певца. Это ощущение запомнилось мне намного отчётливее, чем сам концерт.

Мне больше нравились художники, которые производят революцию в своей эпохе, а не отражают её пассивно, словно зеркала.

Он ненавидел болеть. Вскакивал, не долечившись, и болезнь возвращалась. Я же, наоборот, считала, что выздоравливать надо так, как понимали этот процесс в девятнадцатом веке: упивалась возможностью лежать в постели, читать книжки, сочинять длинные горячечные стихи.

Мне вспомнилось то, что я уяснила из книги Мэри Сандоз «Неистовый Конь: странный человек из племени оглала». Неистовый Конь верил, что победа останется за ним, если после сражения он сразу ускачет и не будет подбирать трофеи — иначе его разгромят. На ушах своих лошадей он сделал татуировки в виде молний, чтобы в пылу битвы они напоминали ему это правило. Я пыталась применять этот урок в своей жизни: остерегалась брать трофеи, не принадлежавшие мне по праву.

Не существует зла в чистом виде или добра в чистом виде. Есть только чистота.