Мы переживаем ситуацию, когда текст сам по себе, текст, не подписанный автором, является в каком-то смысле «слепым». Мы его не можем оценить, не зная, что собой представляет автор, какова его эстетическая концепция, где он живёт, сколько ему лет, и так далее.

Сейчас, когда текст в каком-то смысле утратил единые качественные критерии, роль автора важна как никогда. Фактор авторства, может быть, существеннее, чем фактор текста.

В подслушанной речи и прочитанной книге — не больше отчуждения, чем в твоих снах и мимолетных мыслях: это всё твоё.

Мракобесие и весёлый, непредвзятый взгляд на мир несовместимы. Воспользуемся этим.

Я с вожделением ждал той минуты, когда уже тётя Люба наконец заснёт и начнутся мистерия с вакханалией. О, это был храп высокого полёта — нынче так не храпят. Это был храп с огоньком и неисчерпаемой фантазией, с напряжённой драматургией, со сложным, прихотливым ритмическим рисунком, с конструктивными нарушениям жанровых ожиданий. Там было всё: хлопотливые будни ночных джунглей, грозное рычание разгневанного океана, широкомасштабное танковое сражение, встревоженная ночной грозой птицеферма, финальный матч мирового чемпионата по футболу, брачный дуэт кашалотов, шёпот, робкое дыханье, трели соловья. Я завороженно внимал и неба содроганью, и горних ангелов полёту, и всякому другому. Со сладким ощущением близкого счастья я ждал апофеоза, я ждал, когда уже наконец-то тётя Люба разразится молодецким казацким посвистом, когда уже её победоносный храп окончательно преобразуется в потерявший управление краснознамённый ансамбль песни и пляски какого-либо из военных округов нашей необъятной Родины. Ах, это было волшебно, можете мне поверить.

Но интересно ещё и вот что. Не только сама тётя Люба решительно отвергала факт существования собственного храпа, но и её муж, дядя Мотя, морской полковник, проживший и проспавший с ней на одной кровати много лет, никогда (никогда!) не слышал ничего такого, что бы хоть на минуту могло нарушить его безмятежный сон, сон человека со спокойной совестью. Нет, это не было глухотой — ни физической, ни эмоциональной. Это было любовью. Ибо ничем иным этого не объяснить.

Есть ещё такая штука, как «патриотизм», означающая, как правило, приблизительно то, что навозную кучу посреди родного огорода предписано любить на разрыв аорты, в то время как клумба с георгинами во дворе соседа ничего, кроме гадливого омерзения, вызывать не должна.

Удачным сновидцам я всегда страстно завидовал, запоминал их сны и даже иногда подло выдавал за свои.

Мастером этого жанра была моя однокурсница, которой снились сны поистине волшебные. Например, накануне какого-то экзамена, то ли по современному русскому языку, то ли по советской литературе, ей приснилась фея, которая явилась к ней и деловито спросила, хочет ли она уметь проходить сквозь стены. Что за вопрос? Конечно, хочет. «Отлично, — говорит фея, — тогда запомни: надо подойти к стене вплотную и шёпотом произнести словосочетание „Николай Островский“, но только обязательно в творительном падеже множественного числа, то есть „Николаями Островскими“. И пройдёшь».

А ещё ей приснилось, что она танцует танго. Вроде бы ничего особенного, если бы не название упомянутого танго. Танго называлось так: «тифозный мальчик — это не мальчик». Этого, так же как и «Николаями Островскими», сочинить невозможно.

Мишка, маленький проказник.
не беруть его на праздник.
Взлез он прямо на окошко —
Видить хлагов и знамён.

Требуется мораль? Пожалуйста. Мы много страдаем от несоответствия жизни нашим о ней представлениям. Кто сказал, что жизнь сложнее, чем наши представления о ней? Ничего она не сложнее. Может, она даже проще. Она просто другая — такая, какая есть. И мы такие, какие есть. И принимать друг друга хорошо бы научиться такими, какие мы все есть. И не надо говорить, что это страшные банальности, — сами знаем. Но, во-первых, я убеждён в том, что банальностью обычно называют то, что ближе всего располагается к тому, что обычно называют истиной. А во-вторых, эти самые банльности приходится повторять снова и снова. С чего бы это?

Заходящее солнце позолотило, по мнению большинства экспертов, верхушки деревьев.

Я пошёл в первый класс, когда мой старший брат пошёл в десятый. Хорошо помню, как после урока арифметики я сказал брату: «У вас там небось в десятом-то классе математика трудная, не то что у нас — два плюс три. Вам там, наверное, задают трудные задачи, например, сто плюс четыреста». И я очень обиделся, когда брат и его приятели радостно заржали.

Интересно, что я уже и тогда прекрасно знал, сколько будет сто плюс четыреста, но детскому сознанию трудно совладать с тем, что существуют пороги сложности, до поры до времени недоступные его разумению. Взрослый мир в представлении ребенка такой же, как и его, только нулей побольше.

По указанью президента
Пойдут электропоезда.
Не жди, читатель, рифмы к первой,
Жди сразу ко второй строке.

— История, в которой ты умещаешь свою мысль в какое-то ограниченное количество слов, — она дисциплинирует или упрощает?

— Она дисциплинирует, безусловно. Как любой формат, как любая каноническая форма — скажем, сонет или онегинская строфа.

«Онегин» — одно из моих любимых литературных произведений, как бы тривиально это не звучало. Пушкин именно в этой штуке, благодаря тому, что он всё время знал, что надо вписаться в эту строфу, там он достиг максимальной поэтической свободы. Потому что он там, внутри вот этой формы, делал, что хотел. Потому что он был скован только формально. Это очень важно.

Вот также, видимо, с моей картотекой. Я же не только должен был уместиться в карточку, я ещё заранее говорил себе, сколько этих карточек должно быть в тексте. Скажем, 97. Вот и умещался.