Как правило, душевный порок человека становится заметным людям уже в необратимый период метастаза. Человек может перебороть свой порок тогда, когда он ещё незаметен другим. Если человек не смог или не захотел бороться со своим душевным пороком, этот порок неуклонно стремится к универсальному охвату души. И достигает его, как правило.

Поверь, мне в жизни нравились многие люди, но так, как его, ни одного мужчины я никогда не любил. Наверное, о такой мужской дружбе говорится в абхазской поговорке: будь ты горящей рубашкой на мне, и то бы не скинул тебя.

Легкий, как перышко, в изжеванной нищенской одежде, с пятнами копоти на лице, с лихорадочным блеском черных глаз, он с необыкновенной непринужденностью, начав разговор о свойствах малярийных плазмодий, мог кончить афоризмами Шопенгауэра.

Он легко всё схватывал, но никогда ни во что не углублялся, как бы боясь чем-нибудь себя закабалить. В наших спорах почти не принимал участия, даже страдал от них, хотя вдруг иногда выдавал свежие соображения. Но если на них возражали, он тут же без всякой обиды замолкал.

Однажды Александр Аристархович, заметив, что мы на веранде играем в шахматы, оставил свои вёдра и поднялся к нам. Он стал с нами играть, и руки у него в самом деле заметно дрожали, хотя это было вполне терпимо.
Все мы ему проиграли, и только один Женя, не обращая внимания на его руки, выиграл. Он играл примерно на нашем уровне, но гораздо меньше нас проявлял интерес к шахматам. У Александра Аристарховича ему захотелось выиграть, и он выиграл.

— У вас оригинальное шахматное мышление, — сказал ему Александр Аристархович, — вам стоит всерьёз заниматься шахматами.

— Да, — согласился Женя и начал дурачиться, — девушки так и говорят про меня: «Наш Алехин».

— Вы тренируете команду школьниц? — спросил Александр Аристархович.

— Тренирую, — подхватил Женя, — в моей команде есть и две студентки. С дебютами у нас все хорошо. Но дальше беда! Они никак не хотят идти на жертвы.

— Умение жертвовать, — важно заметил Александр Аристархович, — это достаточно высокая стадия шахматного мышления.. Ничего.. Со временем научатся..

Видя наши корчи, он что-то почувствовал, но не мог понять что.

— Остается надеяться, — вздохнул Женя, — но ведь лучшие годы проходят, Александр Аристархович. Согласитесь, обидно.

— Ну, что вы, у вас все впереди, — засмеялся Александр Аристархович, продолжая что-то чувствовать.

Оттого, что Онегина и Татьяну играли её родители, уже стареющие, нежно любящие друг друга муж и жена, казалось, что и Онегин с Татьяной были счастливы в настоящей жизни, а просто так, по таинственной воле поэта, сыгран теневой вариант их судьбы, и сам Пушкин не убит, и с ними наша прежняя родина, а всё, что с ней случилось, это только сон, только теневой вариант судьбы, который мог бы случиться, но, к счастью, не случился, и милый чудаковатый мсье Трике — это Париж, влюблённый в неповторимую поэтичность Татьяны-России.

Бывшие кухарки, потеряв своих барынь, стали кухарками своих детей. А бывшие барыни, потеряв кухарок, сделали кухарками своих дочек.

При равенстве прочих условий и собственном равнодушии женщина из двух поклонников, влюблённого и невлюблённого, выбирает всегда невлюблённого. Почему? Влюблённый вызывает стыд, страх, беспокойство. Она знает, что в ней нет того храма, который в ней видит влюблённый, и ритуал поклонения её коробит и раздражает. Почему раздражает? Потому что влюблённый ей напоминает, что в ней мог быть храм, но то ли она его сама разрушила, то ли по бездарности вовремя не заметила, а теперь он загажен..

Мудрость – это ум, настоянный на совести.

— Верите ли вы в бога? — спросил я его тогда.

— По натуре, — сказал он мне, и в его глазах появилось то отрешённое выражение, которое я так любил, попытка понять истину, совершенно независимо от того, каким он сам покажется в свете этой истины, — я человек нерелигиозный. У меня никогда не возникает ни желания молиться богу, ни просить у него помощи. Но я верю в бога, и это — простое следствие научной и человеческой корректности.
Когда ко мне приходит то, что называют вдохновением, и я с необыкновенной ясностью вижу конструкцию нового аппарата, с необыкновенной быстротой делаю необходимые вычисления, и даже чертёж у меня получается стройней и красивей, чем обычно, разве я не понимаю, что в меня влилась некая сила, не принадлежащая мне? Было бы научной некорректностью и даже отчасти плагиатом приписывать эту силу самому себе.

— А человеческая корректность в чем заключается? — спросил я.

— Сам посуди, — сказал он, — я был на фронте трижды ранен и остался жив. Мой самолет горел, но я его успел посадить и остался жив. Разве чувство благодарности не подсказывает, что существует объект благодарности?

Девушка, с улыбкой протягивая длинную тонкую руку, как бы сказала: можете немножко подержаться за мою руку, вам это будет приятно.

Как ни разгадывай сон, который произвел на нас сильное впечатление, истинный смысл его уже в том, что он хотя бы на миг раздвинул перед нами пелену повседневности и дал почувствовать трагическую даль жизни. В этом его могучее освежающее предназначение. Как бы ни был нелеп или запутан сюжет сна, подспудный смысл его никогда не мелочен: неосознанная или, чаще, неразделённая любовь, коварство, страх, стыд, милосердие, жалость, предательство.

Сюжет сна можно сравнить с обезьяной, которая с кинокамерой на шее пробежала по джунглям нашего подсознания. А может, это хлам жизни, вынесенный прибоем на пустынный берег. И вдруг среди сотен бессмысленных кадров мы находим несколько, приоткрывающих истинный смысл увиденного в прибрежном хламе, какой-то никчёмный лоскуток тупой болью отяжелил наш сон, и мы, проснувшись или еще во сне, догадываемся, что он напомнил нам платье давно любимой женщины, а мы-то думали, что все позабыто..

И тут мы начинаем понимать, что нужны были сотни нелепых кадров, чтобы сделать убедительными те два-три, которые приоткрыли нам смысл. Ведь если бы все кадры более или менее логически приводили бы нас к смыслу, мы могли бы заподозрить, что кто-то подсунул нам нравоучительную басню. Убедительность находки тем жгучей, чем подлинней мусор, из которого мы её извлекли..

Она смутно чувствовала, что то доверие к миру и к людям, та счастливая способность извлекать постоянную лёгкость и радость из самого воздуха жизни как-то связаны с тем, что у неё за душой не было ни одного движения, запахивающего, прячущего свою выгоду, свою добычу. И так как в этой распахнутости, открытости, доброжелательности ко всему окружающему был залог её окрылённого счастливого состояния, она заранее бессознательно знала, что ей никак нельзя запахиваться, даже если распахнутость её когда-нибудь станет смертельно опасной.

Теперь мне хотелось бы слегка передохнуть и продолжить рассказ в более спокойных тонах. Дело в том, что я обо всём этом не собирался рассказывать, я только собирался поделиться нашими дорожными приключениями.

Но что получилось? Как только я захотел представить своих спутников в самых сжатых чертах, я вдруг заподозрил себя в попытке скрыть историю «Синих макинтошей». Нет, сказал я себе, я не собираюсь скрывать эту историю, но здесь она просто неуместна. И, чтобы самому себе доказать, что я ничего не собираюсь скрывать, я решил выложить выдержки из книги отзывов. Ну, а тут и всё остальное как-то само собой вывалилось.

Я это всё говорю к тому, что не надо давать никаких обещаний, как рассказывается, так и рассказывай. Ведь что получается? Как только ты дёешь обещание, скажем, быть во всём откровенным, сразу же на тебя находят сомнения «А надо ли? А что я, дурнее всех, что ли?» И так далее.

А если ты даёшь обещание говорить сжато, то и тут возникают подобные соображения. Сжато-то оно сжато, думаешь ты, но как бы через эту сжатость не пропустить чего-то главного. А кто его знает, что главное? И тогда ты решаешь рассказывать сжато, но при этом ничего не пропускать из того, что потом может оказаться главным. Итак, возвращаюсь к началу моего рассказа, с тем чтобы решительно и без всяких оглядок на прошлое двигаться вперёд.

Это было всё равно что во время аудиенции у короля неожиданно щёлкнуть пальцем по короне и спросить:

— А для чего эта штука, старина?

— Где ты купила такую красивую штуку? — спросила Кама, всё ещё вертя в руках раскрытый зонт.

— Он привёз из города, — кивнула сестра, с мимолётной нежностью улыбнувшись мужу. Тот смущённо опустил голову.

— Надо же! — выдохнула Кама и, закусив губу, замерла с выражением вдохновенного любопытства, словно на миг подглядела в щелочку жизни ослепительную, вечную тайну любви..

..Если бы Кама знала, что через год у сестры родится девочка, а ещё через год муж её будет убит шальной пулей одного из двух повздоривших соседей (он пытался остановить их от крови), а ещё через год её сестра с унизительной для родственников мужа быстротой, вот в этом же голубом платье, сбежит из дому к новому мужу, и родственники погибшего, в знак возмездия за позорную быстроту, упрячут от неё детей, и она, осатанев от яростной тоски по детям, повесится в доме нового мужа, кстати в этом же платье, словно для того, чтобы в лучшем виде представ перед богом, умаслить и умолить его за любовное помешательство и временное забвение детей, но тут муж её (новый, конечно!), случайно вернувшись откуда-то, войдёт в дом и, увидев её висящей в петле, успеет перерезать шнур и спасти её. И тогда соберётся совет старейшин села, и они решат, что детей надо матери вернуть, и вернут детей.

..Пытаясь зафиксировать реальность божества, мы неизменно ослабляем его божественную реальность. Бог, расчёсывающий бороду на наших глазах, это уже маленькая победа атеизма, господа!

— Друзья, не надо меня хвалить, — сказал Джамхух наставительно, — а то вы меня можете испортить.. Я ведь тоже человек.