Я с вожделением ждал той минуты, когда уже тётя Люба наконец заснёт и начнутся мистерия с вакханалией. О, это был храп высокого полёта — нынче так не храпят. Это был храп с огоньком и неисчерпаемой фантазией, с напряжённой драматургией, со сложным, прихотливым ритмическим рисунком, с конструктивными нарушениям жанровых ожиданий. Там было всё: хлопотливые будни ночных джунглей, грозное рычание разгневанного океана, широкомасштабное танковое сражение, встревоженная ночной грозой птицеферма, финальный матч мирового чемпионата по футболу, брачный дуэт кашалотов, шёпот, робкое дыханье, трели соловья. Я завороженно внимал и неба содроганью, и горних ангелов полёту, и всякому другому. Со сладким ощущением близкого счастья я ждал апофеоза, я ждал, когда уже наконец-то тётя Люба разразится молодецким казацким посвистом, когда уже её победоносный храп окончательно преобразуется в потерявший управление краснознамённый ансамбль песни и пляски какого-либо из военных округов нашей необъятной Родины. Ах, это было волшебно, можете мне поверить.
Но интересно ещё и вот что. Не только сама тётя Люба решительно отвергала факт существования собственного храпа, но и её муж, дядя Мотя, морской полковник, проживший и проспавший с ней на одной кровати много лет, никогда (никогда!) не слышал ничего такого, что бы хоть на минуту могло нарушить его безмятежный сон, сон человека со спокойной совестью. Нет, это не было глухотой — ни физической, ни эмоциональной. Это было любовью. Ибо ничем иным этого не объяснить.