Мне столько всего возбранялось, что я начал прибегать к притворству и упорно придерживался этой методы до двадцати одного года. Привычка стала второй натурой: что бы я ни делал, я ощущал, что лучше мне об этом помалкивать, и избавиться от этого обыкновения, сложившегося в отроческие годы под гнётом обстоятельств, я так и не смог за всю последующую жизнь. Мной и сегодня владеет безотчётное желание спрятать лежащую передо мной книгу, когда кто-то входит в мою комнату, не говорить, откуда я вернулся, не признаваться, что я делал. Без сознательного волевого усилия я и сейчас не могу побороть свою инстинктивную тягу к скрытности, зародившуюся в ту пору, когда приходилось продираться сквозь рогатки дурацких запретов.