Здесь, на философском факультете, я начал понимать, что любая проблема, серьёзная или не очень, может быть сведена на нет при помощи одного неизменного метода, который состоит в противопоставлении двух традиционных взглядов на данный вопрос, затем в предпочтении одного из них, обосновывая его аргументами здравого смысла, а далее — в уничтожении этих аргументов при помощи другого взгляда, и, наконец, в отрицании обоих этих взглядов в пользу третьего, который выявляет их односторонний характер и благодаря словесным фокусам сводит их к обобщающим аспектам той же самой реальности: форма и содержание, сосуд и его содержимое, бытие и явление, связность и прерывность, существо и существование и т. д.

Эти упражнения вскоре переходят в словесную плоскость, основой становится искусство каламбура, подменяющее мысль. Ассонансы между терминами, созвучия и двусмысленности постепенно превращаются в исходный материал для этого спекулятивного театрального действа, и то, насколько эти каламбуры удачны, является критерием ценности философского труда.

Гуарана — это твёрдая масса коричневого цвета; её приготовлением занимаются практически исключительно индейцы мауэ, используя в качестве сырья плоды лианы Paullina sorbilis. Твёрдая колбаска из этой массы натирается шершавым языком рыбы pirarucu, который хранится в чехле из оленьей кожи. Эти детали очень важны, поскольку использование другой тёрки или другой шкуры могло бы лишить драгоценное вещество многих его достоинств. Точно так же жители Куябы утверждают, что скрученный в жгуты табак надо разрывать и измельчать руками, а не резать ножом, ибо иначе он выветривается. Порошок гуараны высыпают в подсахаренную воду, в которой он не растворяется, оставаясь во взвешенном состоянии, а затем пьют эту смесь, по вкусу напоминающую шоколад. Лично я ни разу не почувствовал какого-либо её действия, но для жителей Центрального и Южного Мату-Гросу гуарана имеет такое же значение, как матэ на юге.

Читатель, наверное, догадывается, что индейцы намбиквара не умеют писать, но они не умеют и рисовать, если не считать попыток украсить свою утварь какими-нибудь точками или зигзагами. Тем не менее, как и в случае с индейцами кадиуэу, я раздал им листы бумаги и карандаши. Сначала они не знали, что с ними делать. Но в один прекрасный день я заметил, что они все заняты рисованием на бумаге горизонтальных волнистых линий. Что же они хотели изобразить? По всей видимости, они пробовали писать, то есть пытались использовать свой карандаш так же, как и я, а вернее так, как они могли понять его предназначение, поскольку тогда я еще не показывал им свои рисунки.

У большинства из них эти попытки на том и закончились, и только вождь продвинулся дальше. Он потребовал у меня блокнот для записей, и теперь, работая вместе, мы были одинаково экипированы. Он уже не сообщал мне устно сведения, о которых я его просил, а чертил на бумаге волнистые линии и показывал мне их так, будто я должен был прочитать ответ. Он сам почти поверил в эту комедию: начертив линию, он каждый раз долго и внимательно её разглядывал, словно пытаясь уловить её значение, и каждый раз его лицо выражало разочарование. Однако он не признавался мне в своих чувствах; между нами существовала негласная договоренность, что его каракули имеют смысл, и я делал вид, что хочу их расшифровать. Правда, тут же следовал устный комментарий, который освобождал меня от необходимости требовать разяснений.

Я почувствовал запах нагретой кожи и wintergreen (называемого ещё канадским чаем), двух обонятельных полюсов, между которыми помещается вся гамма американского комфорта — от автомобиля до туалета, включая радио, леденцы и зубную пасту.

Это не я руководил экспедицией, и даже не Фулженсио — ею руководили быки. Эти неповоротливые животные превращались в принцесс на горошине; надо было удовлетворять малейшее их желание, учитывать их настроение, заботиться о том, чтобы они отдыхали. Бык не предупреждает о том, что он устал или перегружен, он не останавливается во время пути, но внезапно падает замертво или в таком изнеможении, что ему потребовался бы месячный отдых для восстановления сил, — и тогда нет иного выхода, как только бросить его. И поэтому мы подчинялись желаниям наших животных.

Даже в нормальных условиях полевое исследование было изнуряющей работой: надо вставать засветло и бодрствовать до тех пор, пока не заснёт последний индеец, а иногда даже наблюдать за его сном; стараться не привлекать к себе внимания, но быть постоянно присутствующим; всё видеть, всё замечать, всё фиксировать, проявлять оскорбительную бестактность, унижаться, чтобы выудить информацию из какого-нибудь сопляка, быть всегда наготове, чтобы воспользоваться мгновением благосклонности или невнимательности, уметь на протяжении целых дней подавлять любопытство и, сохраняя сдержанность, пережидать прилив недоброжелательного отношения в племени.

Это занятие для исследователя становится причиной бесконечных терзаний: неужели он оставил своё окружение, друзей, удобства, понёс значительные убытки, прилагал неимоверные усилия и подвергал опасности своё здоровье только ради того, чтобы вымаливать прощение за своё присутствие у нескольких десятков обречённых на вымирание несчастных людей, которые в основном заняты ловлей на себе насекомых и сном, но от каприза которых, тем не менее, зависит успех или неудача его экспедиции?

В тёмной саванне горят костры лагеря. Вокруг костра, единственной защиты от наступающего холода, за ветхой завесой из пальмовых листьев и ветвей, наспех всаженных в землю со стороны, откуда грозят ветры или дожди, рядом с корзинами, наполненными нехитрым скарбом, составляющим всё их земное богатство, прямо на земле, по которой бродят другие группы, столь же враждебные и пугливые, прижавшись друг к другу, лежат супруги, чувствуя, что являются друг для друга помощью и утешением, единственной опорой перед лицом ежедневных трудностей и мечтательной меланхолии, время от времени наполняющей намбиквара.

Гость, который впервые находится в лесном лагере вместе с индейцами, ощущает одновременно страх и жалость, глядя на этих людей, лишённых всего, словно раздавленных каким-то неумолимым катаклизмом на этой враждебной земле, — нагих, дрожащих вокруг мерцающих костров. Нужно ходить наощупь среди кустов, чтобы не наступить на руку, плечо или грудь, которые угадываются в тёплых отблесках огня. Но эта убогая картина оживлена шёпотом и смехом. Пары обнимаются, будто тоскуя об утраченном единстве, ласки не прекращаются. Чувствуется огромная взаимная благожелательность, глубокая беззаботность, наивная и полная обаяния физическая радость, и всё это вместе сливается в трогательной и самой что ни на есть подлинной человеческой нежности.

Принято считать, что путешествие — это перемещение в пространстве. Но этой характеристики недостаточно. Путешествие охватывает одновременно три измерения: пространство, время и общественную иерархию. Каждое впечатление только тогда можно считать определенным, когда оно соотносится с тремя этимим осями.

В наше время путешественник — это профессия, причём суть этой профессии не в том, чтобы — как можно было предположить — после долгих лет обучения открывать до сих пор неизвестные факты, а лишь в том, чтобы преодолевать бесчисленные километры и накапливать бесконечное множество фотоснимков или кинокадров — разумеется, лучше всего цветных. Всё это потом позволит несколько дней подряд собирать полный зал слушателей, которым пустые фразы и банальности покажутся чудесными откровениями лишь по той простой причине, что их автор, вместо того, чтобы записать их, не сходя с места, преодолел для этого двадцать тысяч километров.