Беллетристику и документальную прозу разделить не так-то легко. Вымысел нереален, но правдив; он идёт над гирляндой фактов, чтобы достичь психологической и чувственной достоверности. Что касается документальной прозы, она реальна с точки зрения истории, но её правда уклончива, труднодостижима и не имеет намертво прикреплённого смысла. Если история не становится рассказом, она умирает для всех, кроме историка. Искусство — несессер истории. Её спасательный круг. Искусство — семя, память, вакцина.

В случае с холокостом мы имеем дерево, у которого огромные исторические корни и пара-тройка крохотных художественных плодов. Но семена даёт плод! Люди питаются плоами. Бесплодное дерево забудут. Мы все перевёртыши. Каждый человек — мешанина из фактов и вымысла, наши реальные тела — мешки, набитые сказками.

Одно дело — читать самому, и совсем другое — воспринимать текст на слух. Когда не видишь строчек и подчиняешься чужому темпу, словно узник в кандальной связке, внимание скачет.

Вопль,
чёрная кошка,
слова и редкая тишина,
жест,
рубашки с одним рукавом,
политва,
речь, заготовленная к началу парламентской сессии,
песня,
кушанье,
фестивальная платформа,
сувенирные фарфоровые башмаки,
уроки тенниса,
кондовое имя нарицательное,
однодлинноеслово,
списки,
безудержная пустопорожняя радость,
свидетельские показания,
обряды и паломничество,
тайные и публичные акты справедливости и почитания,
мимика,
второй жест,
словесное выражение,
[sic] драмы,
улица Новолипки, 68,
игры для Густава,
татуировка,
вещь на год,
аукиц.

Музыка. До чего ж она удивительна и волшебна! Наконец-то смолкает болтливый мозг. Ни сожалений о прошлом, ни тревог о будущем, ни безумного сплетения мыслей и слов. Лишь паренье прекрасного абсурда. Отныне мыслим звуками, которые посредством мелодии, ритма, гармонии и контрапункта обрели притягательность и понятность. Отброшены хрюканье языка и занудство семиотики. Музыка — птичий ответ на тяжеловесную шумливость слов. Она погружает разум в состояние пьянящей немоты.

Слушая концерт си-бемоль, я мыслил звуками. Позабыл все слова, отдавшись лёгкому трепетному ощущению: пребыванию внутри музыки.

Если б музыка имела цвет, зал превратился бы в калейдоскоп красок, и тогда я говорил бы о тёмной синеве, истекавшей от контрабаса, лазури и зелени, порождённых альтами и виолончелями, оранжевой желтизне, струившейся от скрипок. Но прежде всего я сказал бы о красном и чёрном цветах, которыми полыхала скрипка Мортона. Если б музыка имела цвет, а я был бы хамелеоном, я бы раз и навсегда сменил свою окраску на оттенки этого концерта.

Свой молитвенный коврик я очень любил. Вообще-то он был самый обычный, но в моих глазах сиял необыкновенной красотой. До сих пор жалею, что он пропал. Любой клочок земли, на котором я его расстилал, становился для меня родным, как и всё вокруг. А это, по-моему, — верный признак того, что коврик был и вправду хорош: ведь он напоминал, что вся земля — творение Божье и всё, что ни есть на ней, — священно. Украшал его простенький золотой орнамент на красном фоне: узкий прямоугольник с треугольником на одном боку, который полагалось направлять острием в сторону киблы (туда же, куда ты повернут лицом во время молитвы), и плавающие вокруг завитушечки, как кольца дыма или надстрочные знаки какой-то незнакомой письменности. Ворс был мягкий. Когда я падал ниц, лоб мой касался коврика в нескольких дюймах от коротенькой бахромы по одну его сторону, а кончики пальцев на ногах — в нескольких дюймах от бахромы с противоположной стороны. Очень уютно: где б ты ни оказался на этой огромной земле, с таким ковриком сразу почувствуешь себя как дома.